Но из-за этого голоса, который теперь принялся за молитвы и литании, он уже ничего не может найти. Мари-Жанн не утратила своей странной вражды к богу, которого никогда не оказывается там, где он нужен, но Дева Мария кажется ей все же прибежищем.
— Зеркало справедливости, трон мудрости, роза небесная, башня из слоновой кости, золотой дом, ковчег завета, врата небес, утренняя звезда…
Старик Нонна чиркает спичкой навстречу утренней звезде; он заворожен ритмом причитаний, отуманен видениями, у него готов вырваться ответ, точнее сказать, конец псалмопения, который он произносит громким голосом: «Помилуй мя, господи!» Вечерня, миссионеры, месячник Марии, бдения возле усопших, запах ладана. Свеча напротив него на столе. Он зажигает этот мистический светоч.
Вначале он не видит ничего, кроме кончика обуглившегося фитиля уже побывавшей в употреблении свечи. Но когда она разгорается, то освещает бледное, словно гипсовая маска, лицо молельщицы, которое заполняет собой все видимое пространство. Тонкие губы едва шевелятся. Она — вся в черном, волосы ее столь же черны, как бархат жилетки. Между лбом и выдающимися скулами две темные дыры, в которых едва различимы прикрытые веки. Если бы не выскакивающие из нее толчками заклинания, эту голову можно бы посчитать отрезанной от тела. Позади и вокруг лишь едва светятся медные гвозди на закрытой кровати. Бедный Нонна до того растревожен, что охотно осенил бы себя крестным знамением, если бы давно не позабыл, как это делается. Он уже сожалеет, что зажег свечу, но отступать поздно.
Неожиданно Мари-Жанн умолкает. Она облокачивается на стол и бледными своими руками закрывает лицо. Когда мгновение спустя она их раздвигает, показываются открытые ее глаза, глаза черные и блестящие, блеск которых трудно выдержать. Они устремлены на Нонну, но в них нет настоящего взгляда.
— Все готово, — произносит она своим обычным голосом.
Не оборачиваясь, одной рукой она широко распахивает дверцы закрытой кровати.
— Белая часовня! — стонет потрясенный Нонна.
Внутри кровать целиком застлана белейшими простынями и непорочной белизны салфетками, даже та открытая сторона, что примыкает к стене, которая и без того побелена известкой. На этом белом фоне выделяется черный крест, сооруженный из черных бархатных лент, тех самых, которые служат для поддержания головного убора на высокой прическе. Положенные одна на другую подушки поджидают голову. Посередине кровати — белая тарелка с веткой буксуса. Недостает лишь святой воды. Все приготовлено, как полагается для траурного бдения возле трупа.
— Мари-Жанн, вы не должны были этого делать, — едва выдавливает из себя старик.
— Тела моих мужчин всегда находили. Так же случится с моим сыном Аленом — скоро он будет на берегу. Все готово.
— Это вы пустили на воду в заводи Дуриг ковригу хлеба с зажженной свечой?
— Нет, не я. Говорю вам, что мой сын сам придет к своей матери. Мне нет надобности заставлять отыскивать его. Но ведь на «Золотой траве» есть и другие люди. И другие женщины тоже есть — они ждут. Каждая делает, что может.
— Не знаю, что и сказать вам, Мари-Жанн. Траурная часовня! Меня уже ноги не держат. Мне необходимо сесть.
Теперь Мари-Жанн Кийивик смотрит на него. И это — настоящий взгляд, адресованный именно ему. Можно даже подумать, что на губах ее блуждает улыбка.
— Пододвиньте стул к камину, Нонна Керуэдан. Вся скамья уже занята моими мужчинами.
— Ну, разумеется. Трое таких здоровяков, как они, конечно, заняли ее целиком.
Вот как! Он стал сообщником ее видений. А ведь защищался всеми силами, но Мари-Жанн одержала-таки над ним верх. Он даже не решается взглянуть на скамью, из страха увидеть там материализовавшиеся привидения, в существовании которых он совсем не сомневается: большой Дугэ посередине со скрещенными на груди руками сидит между двух сыновей, которые держат руки ладонями вниз — на коленях. Сколько раз видел он их в таком положении — живыми! А поскольку они тут — что им помешает заговорить с ним? Имеет ли он право отвечать, не совершив неловкости, которая помешает этому сверхъестественному появлению. Одна лишь Мари-Жанн… Вероятно, они беседовали все вместе до его прихода, говорили о том, кого они, все четверо, поджидали, — об Алене Дугэ, самом младшем, который за едой примащивался на стуле в уголке стола, чтобы быть поближе к ним, и шутя называл их Тремя Волхвами. Эти Дугэ ничего не делали как другие. Всех, кто приходил к ним, поражало, что мать уступала свою скамью домашним мужчинам и гостю, а сама обслуживала всех, по обычаю, стоя. Да, он явился в самый неподходящий момент и помешал семейному сборищу, а теперь упрекал себя за это. Но он ощущал и радость, вызванную тем, что Мари-Жанн Кийивик впервые посмотрела ему в глаза и назвала его по имени. Ее голос и взгляд говорили, что все Дугэ считают его за родню или очень близкого им человека. Значит, он — на месте в этом доме, оставалось только вести себя достойным образом. Весь содрогаясь от радостного волнения, что он признан, Нонна отправился за стулом, стоявшим возле стены у кровати и придвинул его к камину. Мари-Жанн уже разжигала в нем огонь, все, что нужно для этого, было у нее приготовлено под решеткой. Она засуетилась: открывала буфет, доставая посуду, ножи, вилки, хлопотала как хорошая хозяйка, которая хочет радушно принять гостей. Бдение возле мертвых вовсе не исключает оказания почета живым, которые пришли участвовать в траурном ритуале. Это — обычай, несоблюдением которого было бы нанесено оскорбление усопшим, потому что это в их честь принимают живых.