Добрый вечер, господин управляющий, постарайтесь прогнать ко всем чертям вашу лихорадку. Работы невпроворот, и она вас ждет.
Жан Бурдон положил трубку на рычаг телефона, который его мать все еще называет «аппаратом, чтобы говорить через стену». Его мать, Корантин Гоанек, недолюбливает эту штуковину, хотя нос-то она охотно задирает из-за того, что сын у нее таможенник, а дочь секретарствует в мэрии, и оба они умеют как надо обращаться с этой штуковиной. А все потому, что для обычных людей телефон никогда не зазвонит, если вести не дурные. Так же как и голубая бумажка, которую называют телеграммой и которая тревожит самого почтальона, если он заранее не ознакомился с ее содержанием. Корантин приказала своим детям, находящимся вдали от нее, никогда не посылать ей голубых бумажек. Плохо вам придется, если ослушаетесь! У вашей матери здоровое сердце, но она не любит, когда оно начинает колотиться. И потом, если вы приедете без предупреждена, у нее всегда найдется, чем вас попотчевать. Другое дело, время от времени — письмо, это приятно, потому что написано вашей собственной рукой. Я не умею читать, но дочка соседей всегда к моим услугам, и всем все станет известно, как и положено, когда людям нечего скрывать. Если вы чего-то стыдитесь, оставьте стыд при себе. Что же касается подстерегающих вас несчастий, я буду знать о них еще раньше, чем они произойдут. Вы ведь меня знаете.
Такова она и есть — Корантин Гоанек. Однако, — вдруг вспомнил ее сын, — она и словом не обмолвилась о «Золотой траве» с тех пор, как это судно явно терпит бедствие. А хозяин-то его, Пьер Гоазкоз, как-никак ей сродни. Хоть и очень отдаленной родни, но тем не менее. А ведь у нее бывают предчувствия, когда исчезает кто-нибудь из родственников или из людей ее близкого окружения. Если она молчит, возможно, это означает, что где-то в океане еще держится «Золотая трава», и на ее борту Пьер Гоазкоз, Ален Дугэ, Корантен Ропар, Ян Кэрэ и юнга Херри, который совершает первый свой рыболовецкий выход в океан. Если он выкарабкается из этой передряги, может похваляться, что испытал на себе самое суровое морское крещение. А не окажется у него моряцкого сердца, запрячется небось в какую-нибудь канцелярию. В школе этот мальчуган всегда был первым, он мог бы получить аттестат и хорошее место на суше. Но с некоторых пор он начал неотступно вертеться вокруг Пьера Гоазкоза. И вот попался к нему в сеть. Как и трое остальных, да и те, которые им предшествовали. И в точности не разберешь — почему? Ни один матрос из команды «Золотой травы» никогда не пускался на откровенность, когда другие рыбаки пытались разговориться с ними о судне и его хозяине. И то сказать — среди них не водилось болтунов, даже и от мальчугана легче было услышать игру на губной гармошке, чем разговориться с ним. Но поди-ка разберись, о чем вещает гармошка? Возможно, что экипаж «Золотой травы» был тщательно подобран, а возможно, сами они подобрались один к одному, по общей им всем замкнутости. Разговаривают ли они между собой в море о чем-либо, кроме управления парусником? Да и существовала ли вообще известная лишь посвященным тайна «Золотой травы»? Ну кому может прийти в голову окрестить рыболовецкое судно таким именем! Как сказала однажды Корантин Гоанек: в этом названии, которое она даже произносить отказывалась, — зловещее предзнаменование. Почему именно — зловещее предзнаменование, этого она не говорила. Но сегодня она была, пожалуй, единственной, кого не волновала участь ее кузена, а ведь она всегда впадала прямо-таки в транс при одном намеке на какое-либо драматическое событие.
Таможенник собирается покинуть свою контору. Она находилась в старом здании, времен коронованных королей, некий сундук — весь, включая плоские плиты, образовывавшие крышу, из гранита. Было бы похоже на паперть, от которой отъединили церковь, если бы сбоку в стене, выходившей на улицу, не было двух отверстий: проема низенькой двери и оконца в четыре квадратных стекла, втиснутых в деревянную раму. Внутри — всего одна комната, такой вышины, что рослому человеку даже и распрямиться там трудновато. Сквозь четырехгранное оконце все то, что снаружи, — и прохожие, и погода — предстают в весьма своеобразном виде. Стекла в оконце чудом уцелели, тогда как массивная дубовая дверь сокрушена мощными ударами прилива. Но в общем днем эта дверь и прежде всегда стояла открытой. Таможеннику необходимо видеть все, что происходит на набережной. Если из-за проливного дождя или ураганного ветра дверь закрывалась, проходившие мимо друзья, у которых оказывалась свободная минута, желая удостовериться, на месте ли Жан Бурдон, заворачивали к оконцу и прижимались к нему вплотную. Черты их лиц до того искажались испорченными стеклами, что забившемуся со своими бумагами в уголок Жану Бурдону невозможно было понять, выражают ли смотрящие на него лица угрозу или же ищут сочувствия и вообще человеческие это лица или звериные морды. Только когда они входили, наконец, если у них оказывалось на это время, ему удавалось разглядеть пришедшего, ведь раньше он видел лишь широко открытый то ли левый, то ли правый глаз, однако Жан Бурдон узнавал всех прежде даже, чем по стеклу постучат пальцем либо двумя пальцами. У каждого из его друзей своя манера стучать. По тому, как стучали, он узнавал, кому принадлежит увиденный в оконце глаз. Но тем не менее Жан Бурдон сочинил соответствующую его любви к фантазиям легенду о смутных появлениях в оконце. Жан Бурдон — любитель театра для себя самого. Вот почему он и радуется, что буря пощадила его четыре деформирующих действительность стеклышка. Иначе ему бы ведь вставили другие, совсем новые, через которые и люди, и вещи стали бы видны такими, какие они есть. Давно поговаривают о постройке нового таможенного поста, модернизированного, в несколько комнат, и с коридорами, и со светлыми окнами на три стороны, вот именно, и не на одно меньше, и с отопительными приборами на зиму. Говорят, что это для всех будет лучше. Все это так, но что станется с фантазиями Жана Бурдона?