— Ян Кэрэ, — звучит глухой, гневный голос с носа шхуны, — слушай, что я тебе скажу раз и навсегда. Плевать я хотел на Лину Керсоди. Так-то!
Это «так-то» знаменует собой конец разговора. Ален Дугэ не скажет больше ни слова, разве только Ян Кэрэ не совершит оплошности, попытавшись добиваться объяснений. В таком случае это могло бы привести к схватке врукопашную. Не впервые на «Золотой траве» была бы потасовка. Парни, что здесь находятся, все — вспыльчивые, и не очень-то просто разобраться в том, что именно каждый из них скрывает. Но Ян Кэрэ чересчур дошлый парень, чтобы не понять — его безобидная шутка почему-то пришлась не по вкусу первому матросу. Он очень удивлен, но воздерживается от каких-либо звуков, кроме зевоты. Пьер Гоазкоз вновь погружается в свои думы. Он старается вспомнить имя персидского царя, который приказал стегать океан цепями в наказание за то, что тот пошел наперекор его планам.
Глава четвертая
В центре Логана есть такая маленькая площадь, куда не знают доступа самые отчаянные ветры. Находящиеся там едва различают шум самого сильного прилива. Тем не менее прошлой ночью поток воды с силой проник и туда, принеся с собой обломки разрушенных строений порта и ближайших к морю домов. Теперь, когда вода словно бы нехотя отступила, площадь оказалась усеянной этими обломками, о происхождении которых невозможно догадаться, но нашлись среди них и такие, которые подбирали бывшие их владельцы, еще надеясь как-то их использовать. Среди прочего был сделанный из досок и железной проволоки курятник полный захлебнувшимися курами, он приткнулся к стене сада, и за ним с ручной тележкой пришел утром его владелец. Странное зрелище представлял собой петух, спасшийся от утопления, — он был великолепен со своим оперением, переливавшим всеми цветами радуги. Когда человек удалился, волоча куриную клетку, петух взлетел поверх нее и провозгласил восход солнца, а возможно, и возвестил о воскрешении своего гарема. Бедная птица и посейчас пребывает в ожидании.
На той части площади, которая находилась с восточной стороны — это наилучшее из всех возможных положений, с точки зрения недоступности ветру, — стоял со времен старого режима трактир Керсоди, открытый как для случайных, так и для солидных путешественников. Вроде бы там не раз заночевывали знаменитые люди, о чем они будто бы упоминали в своих письмах и мемуарах. Когда об этом говорят с Лик Малегол, теперешней владелицей, она еще на тон усиливает свой и без того громкий, мужской голос, уверяя, что лично она никогда подобных людей не знавала и ничего такого не слыхивала в своей семье. И все же из уст в уста передавали воспоминания о прежних постояльцах, которые хоть и не оставили своих имен в истории, но о словах и приключениях которых вспоминали из одного поколения к другому при случайных встречах в столовой трактира, и даже теперешние путешественники, приезжающие в машинах марки «дион-бутон», забавляются этими россказнями и не прочь посидеть за теми столами, о которых идет такая молва. Что же касается до выдающихся граждан, то деловая хозяйка упрямо заявляет, что, разумеется, им необходимо где-то переночевать, когда они пускаются в путешествие, но, однако, это отнюдь не означает, что весь их путь должен быть усеян мемориальными досками, иначе таких досок появится больше на домах, чем сведений в исторических книгах. И к чему это приведет — скажите на милость! На этой сентенции она закладывала хорошую понюшку табака, прежде чем возвратиться к своей плите. В столовой работали две молоденькие служанки и ее собственная дочь Лина Керсоди, но обычно ее называли в поселке Лина-Лик, очень красивая козочка, которая пускалась в ничего не значащую болтовню только тогда, когда этого хотела. У Лины-Лик были свои причуды и привычки, но она приучила себя замыкаться в вежливое безразличие и фальшиво радушную любезность, которые препятствовали, однако, любой фамильярности.
Но именно такая ее манера и притягивала клиентов куда лучше, чем могла бы это сделать безотказная услужливость. Она поднимала завсегдатаев в их собственных глазах, с хозяйкой такого полета у них создавалось впечатление, будто они посещают заведение невесть какого высокого класса. По той же причине она нравилась проезжим, которым, кроме всего прочего, льстило, что она относилась к ним точно так же, как и к постоянным посетителям. Впрочем, не точно так, а почти так — Лина-Лик играла оттенками, заметными только тем, к кому она благоволила, и непонятными для всех остальных. Большое искусство, особенно у такой молодой особы, никогда не выезжавшей за пределы Логана и обучавшейся хорошим манерам всего каких-нибудь два или три года у монахинь. Надо, однако, сказать, что от своей матери Лик, давно уже овдовевшей, она унаследовала нравственную твердость и спокойную уверенность человека, который знает, каким образом оказаться на высоте положения. Но Лик была всегда на кухне, стряпала изысканные блюда, дочь же находилась в столовой, где она охотно вела беседу с образованными проезжими о тех великих людях, которые останавливались тут надолго или были только проездом — на одну ночь, — «вот здесь, в этом доме». Хитрая, как муха, она посещала библиотеку, отлично понимая, что даже коммивояжеру, понятия не имеющему о «Воспитании чувств», будет очень лестно при случае похваляться, что он спал в комнате Флобера, — знаете того, кто написал «Госпожу Бовари»? — Где же это? — В Логане у Лик Малегол. — Подумать только. Эти россказни профанов начинали передаваться из уст в уста — Флобер привлек немало публики и обещал привлечь еще больше, хотя ночевал-то он скорее всего совсем в другом месте. Лик наконец хорошо это усвоила, и, когда ее расспрашивали о знаменитостях, отметивших своим посещением ее заведение, она ограничивалась ворчанием: спросите у моей дочери, это известно одной только ей.