Неужели суждено всех зарезать? Неужели не будет и шерсти для одежды? Симону стало жаль овец; они тихо лежали на земле и ведать не ведали о своей участи. Потом он пошел на псарню и посидел с собаками. Они отощали от голода и все же, завидев хозяина, приветливо замахали хвостами. Ванка ощенилась еще два раза, но всех щенков утопили. Бедная Ванка! Что ж, иначе нельзя.
На следующий день Симон оседлал Рассеки ветра — теперь кличка подходила коню еще больше, до того он отощал, — и отправился на пастбище. Тщетно проискал он весь день свою корову — ее как не бывало. Дело ясное: наступили скверные времена. Он вернулся домой мрачный, словно туча.
Но надежда не уходила. Небо как будто нарочно дразнило людей и могучую, жаждущую землю. Опять несколько дней шел дождь. Умирающие посевы ожили, посвежели и попытались подняться. Но боролись они недолго. Воды не хватало, и они сдались. Симон поставил в углу, на чердаке, большой кувшин и два огромных горшка. Медленно, словно совершая ритуальный обряд, он наполнил их пшеницей, викой и маисом, тщательно накрыл циновками, поглядел на полупустые ящики, спустился вниз и сказал Хуане:
— Я отсыпал семена.
Хуана поняла и пришла в такое отчаяние, что ее слез хватило бы на все поля. Но она продолжала хлопотать у очага, плотно сжав мясистые губы, и лишь сказала:
— Хорошо.
И потянулись нескончаемые, гнетущие дни засухи. Страдали не только люди и животные. Томилась и гибла вся природа.
Ветер свистел над пуной, унося облака, вздымая пыль, и пел заупокойные псалмы в сухой листве деревьев. «Дождя!» — плакала высыхающая струйка на дне глубокого русла. «Дождя!» — вторили прибрежные кусты, судорожно скрючивая ветки. «Дождя!» — хором стонали взъерошенные травы, желтые, как земля. До каменного господского дома долетел этот голос. «Дождя!» — повторяли, глухо шелестя, листья строгих эвкалиптов, окружавших усадьбу…
Ослепительное солнце сверкало в синем небе. Все жили, точно под стеклянным куполом, и это было бы красиво, если бы земля не стала такой страшной. Ущелья и горные склоны, холмы и низины посерели от сухой травы и обнаженных деревьев.
А вечный ветер поднимал столбы пыли и уносил облака бог знает куда, за дальние горы. Вечное солнце палило землю от зари до зари. И от зари до зари бездонное небо смеялось над бедой.
Ночи стали бесконечными, черными, как бездна. Стопал ветер, разнося запах пыли и трупный смрад. А когда над увядшими или оголенными деревьями всходила луна, казалось, что за ней движется сонм призраков.
Ночами стояли холода, и засеянные земли стали бурыми, как одеяла. В растрескавшихся бороздах, где раньше зеленели ростки, не осталось ни былинки.
Люди и животные бродили, еле дыша, по серым, печальным полям. Они стали костлявее деревьев, беспомощное сухой травы, меньше раскаленных камней на дне русла. Но глаза не угасли; равнодушно сверкало небо, а взоры людей светились величием и болью. Из этих глаз глядела несдающаяся жизнь.
XIV. «ВОТ ОН, ГОЛОД, БЕДНЯЖКИ!»
Шло неумолимое время, и становилось все хуже. Вода сочилась тонкой струйкой по самому дну расщелин. Дон Сиприано не хотел строить запруду, чтобы полить свои поля. Женщины бродили по высохшим руслам речек — искали воду на каменистом дне. Все знали, что пониже, на берегах Яны — там, где прежде зрели апельсины и кока, — люди убивают друг друга за глоток речной воды.
Однажды дон Ромуло сказал дону Сиприано:
— Сеньор, быть может, правительство…
— Правительство? — злобно прошипел дон Сиприано. — Не знаете вы, что это такое. Оттуда, из Лимы, все выглядит иначе. Я там бывал. Помню, разразился голод в Анкаше, а они и пальцем не шевельнули. Если субпрефект не совсем скотина — наверное, уже доложил правительству. Держу пари, что они ничего не сделают…
После этой отповеди дон Ромуло замолчал, разумеется, продолжая закручивать усы.
Между тем Симон послал сына к Мартине, а потом был у них такой разговор:
— Она не хочет идти… Режет овец. Пшеницы у нее нет. Говорит, пора уже Матео вернуться…
— Вернуться! Ну и глупая баба! Отнеси-ка ей алмуд пшеницы…
Скот сломал все ограды — зачем они были нужны? — и слонялся по огородам, жадно обнюхивая землю. Прежде животные наелись бы тут до отвала. Теперь же, поискав хорошенько, они поняли, что на огородах еще хуже, чем в поле.
Коровы мычали. Им казалось, что вдали что-то зеленеет, и они спешили туда, и все шли и шли, а зелень отступала все дальше, за последние гребни гор. Приходилось тащиться обратно; рога их были опущены еще ниже, а ребра еще сильней выступали под вялой, землистого цвета шкурой.