На следующий день после похорон, оставив свое обычное место на галерее, Симон отправился посмотреть, что стало с Мартиной. Рассеки ветер едва передвигал ноги, и Симон, не спеша, проделал весь путь пешком. Вдали, справа и слева над пастбищами, кружили кондоры и другие хищные птицы. Наверное, там издыхали лошади и ослы. Коровам и хозяева и воры не давали умереть своей смертью.
Хижина Мартины была пуста. Ничего в ней не осталось. Ясное дело — все разграбили. Ни одного пончо, ни единой мотыги. Только никому не нужный плуг одиноко валялся во дворе да черные и желтые черепки. Куда же делась Мартина? Донья Канделария, должно быть, знает, недаром они соседи. Симон поднялся на бугор и позвал несколько раз, как звал когда-то мальчик:
— Донья Канделария… Донья Канделария!..
Звучное эхо пронеслось и заглохло. Все было тихо вокруг хижины, тихо и неподвижно.
«Ушла», — подумал Симон.
XVII. МАШЕ, ХАСИНТА, МАНЬЮ
Мы не забыли о старике Маше. Когда мы оставили его, он был хотя бы сыт. Как ни грустно, сейчас мы так не скажем. Старый индеец бродит по пустынным полям и все ищет, ищет.
Однажды он вернулся домой, волоча за собой толстую, стального цвета змею. Дочери удивленно посмотрели на отца, но жена поняла: она тоже долго жила на свете и всякое перевидала.
Маше объяснил:
— Ее можно есть. Нужно отрезать пальца на четыре с головы и столько же с хвоста. Остальное годится.
И он разрезал змею, выпотрошил ее, а потом испек на костре. Каждый получил по куску. Помедлив немного, девушки тоже съели свою порцию.
Но и змею не всегда поймаешь. И вот однажды старый индеец не смог подняться. Он лежал под лохмотьями, глядя в открытую дверь хижины — завешивать было нечем — на сухие, пыльные, враждебные поля.
Не забыли мы и о Манью. Когда Дамиана засыпали землею, собака поскулила немного, все поняла своей простой душой и побежала за теми, кто закопал безжизненное, тощее тело.
Так очутился он у дома Симона.
— А… — сказал Симон. — Это серый пес, которого взял Матео.
— Да, тот самый, — подтвердила Хуана.
Все взглянули на пса и опять занялись своими делами, точнее — бездельем. Только Антука еще пасла двадцать пар овец. Да и Тимотео теперь ходил с ней, и оба брали по толстой палке на случай, если собаки нападут. Как мы уже говорили, стаи голодных собак рыскали повсюду в поисках пищи.
Манью пас овец, ночевал в загоне и терпеливо ждал, не получит ли он своей доли еды. Но ему так ничего и не досталось. Здесь даже не гладили его, а у Дамиана он привык к ласке. Если резали овцу, обгладывали дочиста все кости, а потом еще варили их, так что когда эти кости попадали на его горячий язык, на его зубы, есть уже было совершенно нечего.
А вдалеке, в полях и на дорогах, выли бродячие псы. Их страдания он понимал, а с человеком его уже ничто не связывало. И однажды ночью, ощутив с особой остротой горестную судьбу своих собратьев, он перепрыгнул через изгородь загона и ушел к ним.
Чья-то смуглая, сухая рука останавливалась и приближалась; дрожа, останавливалась и приближалась к пшеничному снопу. Хриплый голос бормотал: «Прости, прости». А полные отчаяния глаза глядели в кроткое, спокойное лицо святого, — кроткое и спокойное, как эти колосья. «Прости, прости». Взгляд быстро метнулся в сторону. Нет, никто не вошел, никого нет в тихом полумраке часовни. Только святой Лаврентий с кротким, спокойным лицом. Рука застывала в нерешительности. «Прости, прости». Наконец, точно хищная лапа, она упала на желтый сноп. И глаза уже не смотрели в кроткое лицо святого, они искали дверь, человек хотел скорее удрать. И вот он побежал, спрятав сноп под пончо, пугаясь и ликуя, точно уносил клад.
Забежав за холм, он остановился у больших камней. Убедился, что никто его не видит, сел, вышелушил зерна и принялся медленно их жевать.
Все это вспоминал индеец Маше в свой последний час. Среди предсмертных теней он ясно различал желтый тугой сноп и кроткое, спокойное лицо святого Лаврентия.
— Клоти… Клоти… — позвал он.
Подошла жена, села рядом и нагнулась над его сухим, морщинистым лицом. Старик открыл глаза, посмотрел на нее — жизнь еще теплилась в его глазах — и сказал:
— Я никогда не делал зла… Одно… вот… украл пшеницу у святого… Боялся, что бог накажет, и утаил от вас…
И будто только это ему надо было сказать, чтобы умереть спокойно. Маше облегченно вздохнул, точно путник, прилегший у дороги, и умер.
Женщины поплакали над мертвым.