Дон Матиас любил всякие еретические припевки, хотя это нисколько не мешало ему давать деньги и покупать гуарапо «на поддержание» девы Марии в дни праздника заступницы Калемара. В эти дни в Калемар приезжают и священник из Патаса, и торговцы из Селендина, и вообще множество всякого народа. Дома тогда битком набиты людьми, и между молитвами, процессиями и бесконечным пением «Отче наш» за души усопших все напиваются так, что не дай бог. Гитары и флейты, дудки и барабаны не знают отдыха ни днем ни ночью. Долина превращается в музыкальный ящик. А река, лес и ветер тоже поют свои песни, стараются не отстать от людей.
Праздник звенит на все голоса, да и как же может быть иначе, если наша богородица, заступница Калемара, — пусть и сама она крохотная, и часовня у нее маленькая, — творит куда больше чудес, чем, скажем, дева Мария, заступница Сантьяго, хотя та выше нашей и стоит в настоящей церкви, и свечи перед ней горят круглый год. Наверное, это потому, что наша дева Мария очень уж беленькая, щеки у нее что румяные яблочки, а голубые глаза смотрят так печально, что, конечно, господь бог любит ее больше всех пречистых дев.
В тот день дон Матиас лег, вытянувшись как мертвец. Я оставил его и занялся своими делами — все равно говорить с ним было бесполезно. У него на все был один ответ: «А ты иди, иди, чего около меня сидеть-то?» Или: «Сердце — вещун, оно не обманет». И я пошел сажать бананы. Лес для золы рубить не пришлось — после паводка весь берег был завален плавником. Я сложил хворост и щепки в большую кучу и поджег. Красные языки огня сразу же взметнулись к небу, распространяя вокруг нестерпимый жар, и было видно, как еще сырые сучья со стоном корчились, истекая пахучей смолой. Листья на ближних кустиках табака пожухли. Пристроившись на камне у самой воды, я свернул себе неплохую сигару. Глядя на огонь, я понял, что правду говорят, будто есть люди, которые с удовольствием подожгут что угодно, лишь бы полюбоваться пламенем. Надо было видеть, с какой яростью метались огненные лохмотья, точно им хотелось превратить в тлеющую головешку весь мир!
«Э-э-э!.. Э-э-э!..» — закричали где-то вдали. А я все смотрел на огонь, но думал уже о том, что опять мой огород стал зарастать сорняком и надо бы по нему слегка пройтись мотыгой.
«Э-э-э!.. Э-э-э!..» — закричали опять. Наверное, подумал я, это кто-нибудь из наших отгоняет птиц от бананов, но на всякий случай поглядел, нет ли кого на тропинке, ведущей в горы. Нет, по тропинке никто не шел, ни вниз, ни вверх. А может быть, это…
«Э-э-э!.. Э-э-э!..» Крик все ближе и явно со стороны реки. Я повернул голову и увидел плот. Большой, добротный, легкий. Какой-то человек, скорчившись в три погибели на носу, еле шевелит веслом. Вот тебе и на! Это же Артуро! И я закричал не своим голосом: «Артуро-о-о! Артуро-о-о!» Мой крик разнесся по всей долине; дон Матиас тут же оказался около меня, будто его на крыльях принесло. Мы поняли друг друга без слов, бросились в воду и, когда плот приблизился, крепко за него ухватились.
Артуро, с желтым как воск лицом и такими мутными глазами, каких я никогда ни у кого не видел, бросил нам весло — «Держите!» — и упал без чувств на бревна. Старик стал пригоршнями лить воду на лицо сына, а я взялся за весло, и пока мы плыли к берегу, до меня постепенно дошло, что на плоту ничего нет, ничего и никого, кроме Артуро и одного весла. Крепления совсем разболтались, а бревна такие чистые, будто их кто вымыл.
Сойдя на берег, мы понесли Артуро на руках. Так и в дом вошли. Люсинда увидала нас, затряслась, словно листок на ветру, ни рукой, ни ногой не может шевельнуть от страха. А в темном дверном проеме, точно изваяние скорбящей богоматери, замерла старая Мельча. И в глазах ее гасли дрожащие искорки жизни.
Прибежала Флоринда, все поняла без слов и, сжавшись в комочек, горько зарыдала над своей несчастной судьбой.
С пронзительными криками пролетела стая попугаев. Мы положили Артуро на одеяло в углу, и там, в прохладной тени, он заснул. Никто из нас не сказал ни слова, а река ворчала, сердито и упрямо.
IX. РАССКАЗ АРТУРО
Артуро пролежал долго. Бился в лихорадке, в бреду кричал, что сильно печет солнце, и звал Рохелио. Старая Мельча растирала его настоем из трав, а дон Матиас, с трудом раздвигая челюсти сына, время от времени вливал ему в рот глоток-другой куриного бульона.
И вот как-то вечером глядим, Артуро приподнялся и озирается по сторонам. Нашел глазами нас и, видно, узнал. Значит, пришел в себя, значит, остались позади бред и кошмары. Он перевел взгляд на стену, оглядел ее так, будто хотел сосчитать, из скольких тростниковых стеблей она сплетена. Да, он и в самом деле дома, в Калемаре, и рядом с ним тайта Матиас, и мама Мельча, и его Люсинда, и маленький Адан, и чоло Лукас Вилька, сосед. Значит, он действительно спасся! Мы подсели ближе. И от нетерпения вид у нас был такой, будто мы выследили добычу и вот-вот бросимся на нее. Артуро открыл рот и еле слышно произнес только два слова: