— Ого-го! — одобрительно гогочет праздничная толпа.
— Молодцы! Давай еще, из тех, из наших!..
А тут еще подлили масла в огонь — прошел слух, что священник на следующий день собирается покинуть Калемар. Само собой, раз он отказался служить молебны, ему остается только удрать, и удивительно, что мы раньше об этом не догадались. Так, значит, тайта собирается покинуть деревню? Ну, уж это совсем никуда не годится!
До нас дошла эта новость как раз, когда мы танцевали старинный калемарский танец, и дело нам показалось очень серьезным, потому что речь шла о добром имени Калемара. Одна старуха с морщинистым лицом возмущалась больше всех:
— Что ж это делается, совести не стало у людей, что ли? Всю жизнь я прожила в Калемаре, и никогда еще не бывало, чтобы священник творил такое…
Она вся дрожит. Волосы рассыпались по плечам. Встала посередине хижины и смотрит то на одного, то на другого. Свет в доме тусклый, желтоватый, и лицо ее кажется особенно бледным.
— Это потому, что мужчинам на все наплевать… Да и какие вы мужчины, какие вы калемарцы? Настоящим калемарцам храбрости не занимать…
Если бы в бок Венансио Ландауро всадили нож, он и тогда не так бы разъярился. Сдвинув шляпу на затылок и выплюнув шарик коки, — как положено перед дракой, — он стукнул себя кулаком в грудь и сказал:
— Я ни за что не выпущу его отсюда… Кто со мной, выходи…
Венансио Ландауро — из Шикуна. Ну, а Калемар разве может отстать? И вперед выходит добрая дюжина наших парней.
— Пошли, пошли…
Венансио между тем все больше распаляется:
— А не захочет остаться — побьем… Как-то раз в Маркабалито одного такого же голубчика ох как вздули… Ну, я, конечно, тогда тоже руку приложил…
— Так ему и надо, раз вор…
— Пускай знает, что в Калемаре эти его штучки не пройдут!
Мужчины высыпали на улицу, кричат, размахивают кулаками. За ними — женщины, с палками и камнями. Кто-то, видно самый рассудительный, замечает:
— Надо бы позвать старосту…
— Правильно, и чтоб Флоренсио велел ему отслужить все молебны, а нет, так пускай деньги вернет…
Флоренсио Обандо оказался дома и не заставил себя долго просить, он ведь тоже заплатил за молебен. Оставив на столе недоеденный ужин, он со своими помощниками присоединился к толпе.
— Надо его так прижать, чтоб он вернул деньги, вот что… — решительно заявляет Флоренсио.
— Слава нашему старосте!
— Сла-а-а!..
— Слава нашему главному!
— Сла-а-а!..
Люди сбегаются узнать, в чем дело, и толпа быстро растет. Долина наполняется криками.
— Смерть ворюге!
— Сме-е-ерть!..
Вот наконец и дом, где остановился священник.
Разъяренная, хмельная толпа бурлит, напирает.
— Пусть выйдет священник!
— Пусть выйдет!
На галерею выходит Мануэль Кампос, выходит и озирается по сторонам — ищет лазейку, чтоб удрать, но люди тесным полукольцом обступили галерею — уж очень им подозрительно показалось, что в такую темную, хоть и звездную, ночь в доме не горит ни одной свечи.
— Не вас нам надо, не вас, пускай священник выйдет!
— Скажите ему, чтоб вышел!
Хозяин дома, видно, порядком струсив, разводит руками:
— Нет его дома…
— Лучше пусть выйдет по-хорошему, нам надо с ним поговорить…
Кто-то поднес сжатый кулак к самому носу Кампоса. Возмущение нарастает. Женский голос визгливо требует:
— И ризничего сюда…
— Зовите ризничего тоже… Посмотрим, как он теперь будет своими юбками трясти! — подхватывают остальные.
Ризничий — тощий, хлипкий метис — выходит на галерею, согнувшись так, будто его переломили пополам. Он хочет что-то сказать, объяснить, но только заикается и не знает, куда деть дрожащие руки. Наконец сплетает пальцы и умоляюще бормочет:
— Нет его… Он только что ушел…
— Куда ушел? — раздается строгий голос старосты.
— Говори, куда…
— Говори…
Женщины настаивают, мужчины угрожают.
— Нет его, а куда ушел, я не знаю, — твердит свое ризничий.
На галерею летит камень. Кампосу каким-то чудом удается увернуться, и, бросившись наперерез толпе, он со всех ног улепетывает в сторону леса. И тут Флоренсио Обандо, решив, что настал подходящий момент показать свою власть, крепкой затрещиной опрокидывает на землю дрожащего слугу божьего.
— Врешь!