Дон Освальдо смотрит на девушку с нескрываемым интересом. И не удивительно. Пятнадцать лет бесенятами играют в ее худенькой, но крепкой фигурке, бедра колышутся так, что этого не может скрыть даже широкая шерстяная юбка, а груди, кажется, вот-вот вырвутся на волю из тесной блузки. Веселое личико покрыто ровным светлым загаром, в глазах — черная ночь с россыпью светлячков.
— Это что за красавица?
— Ормесинда, племянница доньи Марианы…
— Хороша, ничего не скажешь… А где она пасет своих коз? — опять спрашивает дон Освальдо.
Дон Матиас лукаво посмеивается:
— Известно где, в поле…
Дон Освальдо делает вид, что не понимает иронии:
— Здесь не так уж много пастбищ, мне попадались табуны лошадей, ослов, но козьего стада я что-то не встречал…
Артуро, видя, что инженер хитрит, тоже прикидывается простачком:
— А разве вы не знаете, что наши козы камешки едят, а не траву?..
Люсинда со дня на день ждет прибавления семейства, поэтому Артуро торопится домой, там донья Мельча жжет какие-то травы, легкий дымок и такой же легкий, почти неуловимый запах долетают к нам. Ужин готовил на этот раз сам старик, он угощает нас, очень довольный тем, что все так вкусно получилось, недаром ведь он говорит: «Бывалый человек должен все уметь делать».
— И что же это вы, дон Освальдо, так долго пропадали в горах? Приехали в апреле, и вот опять апрель…
Инженер, — надо сказать, что теперь он ест нашу пищу с удовольствием, — прожевав большой кусок мяса, отвечает:
— Я и сам не знаю, как это получилось. Собирался пробыть там месяц-другой, потом задержался, и вот видите, сколько времени прошло… Даже не верится…
— А мы уже стали поговаривать: что это, мол, с ним случилось, не помер ли?
— Могло и так быть, жизнь там нелегкая. Ну, а вы как?
— Да как всегда. Летом погиб мой Рохе, это я уже говорил, потом все было тихо, зато зима выдалась — не приведи бог! Даже голубую пуму углядели… Энкарна сболтнул просто так, а Артуро и вправду померещилось. И уж тогда она всем стала казаться голубой, голубая пума, и все тут…
Старик подробно рассказывает историю с пумой, и мы от души смеемся, когда инженер замечает:
— Артуро, видно, так палил из своего пистолета, что у самого из глаз синие искры сыпались…
Мы болтаем о том, о сем. Старик старается припомнить все самое интересное, потом кто-нибудь еще вставляет слово, и еще. Ночи на берегу Мараньона с их трепетным теплом, разлитым в воздухе, удивительно располагают к таким беседам, и пока не начинают слипаться глаза, мы с удовольствием, как бы заново переживаем наше недавнее прошлое, вспоминая самые трудные переправы, расцвечивая новыми мазками картины нашей ничем не приметной жизни.
После ужина оставаться дома было никак нельзя. Налетели целые тучи москитов — пищат, стараются вонзить в нас свои огненные жала, не спасает даже дым. Еще не дай бог дон Освальдо подхватит лихорадку. Полога от москитов у него теперь нет, он тоже упал в пропасть, вместе с гнедым, и бедняга все время машет руками, отгоняя этих извергов. Уснуть он тоже не уснет, — назойливый комариный звон не дает сомкнуть глаз даже нам, людям привычным. Когда есть полог, как-то не обращаешь внимания на их противный писк, но когда его нет, можно прийти в отчаяние.
— Пойдемте-ка к реке, вот что… — предлагает старик.
— К реке? — удивляется дон Освальдо.
— Там их ветром уносит.
Мы берем пончо и одеяла. И по дороге старик объясняет:
— Теперь самое ихнее время, плодятся они. Плодятся везде, где осталась с зимы вода, и сколько их появляется на свет божий, никому не ведомо. А через несколько дней все эти пискуны перемрут, вода повысохнет, и комариков останется как раз столько, сколько надо, чтоб люди про них не забыли.
Мы устраиваемся около воды на песке, и даже сквозь байковые одеяла чувствуем, какой он теплый, — еще бы, целый день палило такое жаркое солнце! Из-за легких волокнистых облаков выглядывает месяц, река бормочет что-то тихо-тихо, как будто хочет нас убаюкать. Ветерок, разогнав дневной жар, шепчется о чем-то с деревьями.
Мы принялись за коку, а инженер, услышав, как мы постукиваем по горшочкам с известью, сразу же попросил:
— Дайте-ка и мне…
— Приохотились к нашему зелью?
— А как же! Без него я бы еще на вершине Кампаны отдал богу душу.
Мы протягиваем ему свои кисеты, и он кладет листья коки в рот, беря из каждого кисета понемногу. Чтобы листочки пропитались как следует слюной, он перекатывает их во рту несколько раз от одной щеки к другой. Потом тянется к тыквенным горшочкам с известью и начинает говорить, теперь уже по-нашему, звонко причмокивая после каждого слова.