Он выгреб патроны и отставил плошку.
— Охотились за мной потом долго… Не везло мне… Только успокоюсь, разведу свой сад-огород, а они опять тут как тут, и опять все сначала… В этих стычках и еще кое-кому не поздоровилось. За того молодчика уже срок бы и кончился, так остался лейтенант и еще двое… Теперь, даже если я и ни при чем, все равно, за любое убийство с меня спрос… Как уложат кого-нибудь, полиция сразу же: «Это Рьеро убил». По-ихнему выходит, у меня только и дела, что убивать людей… Вот так-то…
Он с удовольствием принимается за еду.
— Ах ты, добрая душа! До чего же хорошо беглому похлебать горяченького! Бывает, много дней ничего, кроме жареного маиса, в рот не попадает… А когда пришлось прятаться в здешних ущельях, так только чиримойей и питался…
— И скоро выйдет срок всем вашим приговорам?
— Кто его знает!.. Ведь мне приписывают все новые и новые дела, так что понятия не имею, когда… Скорей всего, никогда… Они считают меня закоренелым душегубом, а на совести у меня только тот владелец поместья, да лейтенант, да двое полицейских — этих волей-неволей пришлось уложить, а то бы не уйти…
— Да, про Рьеро много говорят всякого…
— Вот видишь… Так что я и сам не знаю, сколько народу поубивал…
Губы его кривятся в горькой усмешке.
— А куда же вы теперь идете?
— Вверх по реке… но ты помалкивай… Скитался я много… и реку знаю не хуже любого из вас… То, что я из Калемара, это ты уже слыхал, а еще я тебе скажу, что мы с твоим отцом большими друзьями были… Мне здесь все знакомо. От Плотовой пристани до самого Уа́нуко… Где-нибудь я бы мог зацепиться и пожить спокойно, так ведь сам видишь, как не везет… Хорошо еще, что в здешних тростниках прятаться удобно… Только они заедут с одной стороны, а я со своей лошаденкой, глядь, и проскочу с другой. А нет, так в горы ухожу… Река не даст человеку пропасть…
Поев, он постелил на галерее свое одеяло и потник и лег. Чтобы не мешать ему, мы замолчали и ушли в хижину. Вскоре он задышал глубоко и ровно — видно, уснул.
Было еще темно, когда он разбудил нас, чтобы попрощаться.
— Ну что ж, парень, — сурово, но сердечно сказал он, — зовут меня Инасио Рамос, а прозвище мое — Рьеро, это ты знаешь. Никому не говори, что я тут был, а то еще найдется какая-нибудь сволочь… А мне, кроме бродячей жизни, ничего другого не остается… Коли выпадет тебе такая доля, вспомни про меня, может, и пригожусь… — И, уже сидя на коне, добавил. — Если сюда заглянет Рамон Хара, по прозвищу Рыба, пусти его переночевать… Я скажу ему про тебя.
Он пришпорил коня, и тот рванул с места. Светало, а я подумал, что для этого человека день никогда не наступит. Он всегда будет жить в ночном мраке, всегда в пути, всегда в тревоге. Но зато это ночь без тюремных стен и решеток, вольная, звездная ночь.
XIX. «МЫ — ДЕТИ РЕКИ»
Вчера, сегодня, завтра — река всегда с шумом бьется о скалу в конце долины. Скала стоит, крепко охраняя наш Калемар, нашу землю. Но все-таки река нам ближе, чем земля, ведь, как говорит дон Матиас, «мы — дети реки, и вся наша жизнь — в ней».
Подходят скупщики скота. Их становится все больше. На том берегу они уже согнали весь скот и теперь взялись за наш — они обрыщут все до последнего уголка, не побрезгуют ни одним животным, даже самым слабым и хилым. Вот появился дон Поликарпио Нуньес с сыном — оба верхом, у обоих винчестеры поперек седла. Потом они отправятся в Маркапату, в общину Бамбамарки, в Шоменате, Эль-Оливо, Сионеру. Во всех этих местах они закупили скот.