А горные пики уходят в самые облака — это земля расставила вехи, чтобы людям было легче разыскать долины Мараньона и увидеть нашу жизнь такой, какая она есть.
Голодные собаки
Los perros hambrientos. 1939
Перевод Д. Гарсиа и К. Штейнберг
Редакция перевода Н. Трауберг
I. СОБАКИ ИДУТ ЗА СТАДОМ
Протяжный, монотонный лай, заунывный, как жалоба, острый и пронзительный, тянулся за стадом, подстегивая белорунных овец. Они легко трусили по жесткой траве пастбища, и казалось, серые морщины гор покрыты брызгами пены.
Стадо было большое, много ягнят и сто пар овец. Нужно сказать, что и Антука — девочка, которая пасла отару, — и ее родители, сестры, братья считали парами. Их знания в арифметике ограничивались цифрой сто — потом счет начинался заново. Конечно, они могли бы сказать «пять сотен», «семь сотен», «девять сотен», но им никогда не были нужны такие сказочные числа. А чтобы еще легче было, они призывали на помощь старинный индейский счет парами. И вправду, зачем усложнять? Счет — дело богачей, и нечего удивляться, что народ, который не знал денег и просто обменивал одно на другое, не пользовался большими цифрами. Но мы отвлеклись. Вернемся к стаду.
Антука и ее родные были довольны, что у них столько овец. Довольны были и собаки-пастухи, и лаяли они так заунывно совсем не от огорчения. Они весело прыгали и перебегали с места на место, подгоняя стадо туда, куда хотела пастушка. А она шла позади с прялкой, к которой был привязан клубок шерсти, и отдавала приказания, или молчала, или напевала песенку. Собаки понимали ее с полуслова, с одного жеста.
Слабый, нежный голосок Антуки терялся в бескрайней печали гор, где сухая трава — единственный дар суровой природы.
Из хаоса гор вырывались синевато-черные утесы, по ним медленно карабкались густые облака.
Овцы, собаки, сама Антука — двенадцатилетняя девочка, песенкой отгонявшая одиночество, — казались еще меньше на фоне молчаливых гор.
Завидев хорошее пастбище, Антука останавливала стадо, собаки умолкали, тяжелая тишина опускалась на худенькие плечи, и девочка кричала:
— Туча, туча, туча-а-а…
Так всегда кричат жители гор. Ведь им подвластна природа, и сами они — ее частица.
— Ветер, ветер, вете-е-ер…
Иногда прилетал ветер, мощный и неукротимый. Он ревел, ударяясь о скалы, свистел в сухой траве, громоздил тучи, ерошил гладкую шерсть собак, норовил сорвать с Антуки черный платок и красную юбку. И девочка, если рядом была собака, а какая-нибудь всегда была рядом, шутливо говорила:
— Видишь? Ветер тут как тут. Он меня слушается…
И смеялась звонко, как чистый ручеек.
Собака понимала ее и виляла пушистым хвостом; живые глаза на острой, лоснящейся морде тоже смеялись.
— Песик, хороший ты мой песик…
Потом они укрывались в густой траве, терялись в ней, сжавшись в комок. Ветер проносился над их головами. Антука пряла, болтая с псом, и часто бросала работу, чтобы приласкать его:
— Песик, хороший ты мой песик.
Иногда она поглядывала на стадо и, если овца отходила далеко, показывала пальцем:
— Видишь, Самбо? Ну-ка верни ее…
Собака мчалась к отбившейся овце, с лаем обегала ее и гнала к стаду, не особенно утруждая себя — овцы знали, что собака не отстанет. Иначе нельзя. Если овца отобьется, она обречена — затеряется или попадет в лапы зверю, который в своем логове подстерегает жертву.
Исполнив долг, Самбо возвращался легким бесшумным шагом туземных псов и снова вытягивался рядом с Антукой. Иногда он прижимался к девочке, и им становилось теплей.
Так проводили они день, слушая блеяние стада, глядя на четкий контур вершин и синеву неба, то ясного, то внезапно хмурящегося. Антука пряла, болтала, покрикивала, порой напевала, порой молчала, растворяясь в огромной и вечной тишине гор, необъятных, безлюдных просторов. Самбо чутко следил за ней, подымая уши при малейшем ее движении. Порой он разрешал себе вздремнуть, положив морду на мягкую юбку девочки, но спал вполглаза и всегда был начеку.