Иногда из-за складок холма выныривал Панчо, худенький парнишка-пастух. Антука звала его, он подбегал, запыхавшийся и веселый, убедившись сначала, что его отара далеко и овцы не увидят друг друга. За ним бежала желтая собака, которая всегда враждебно ворчала на Самбо, а он — на нее, пока их не разгоняли сердитые окрики хозяев. А хозяева подружились сразу. Они болтали, смеялись. Панчо брал антару[31], которая висела у него на шее на красном шнурке, начинал играть, и ветер подхватывал то веселый, то грустный мотив вайно [32]или заунывный напев ярави[33]. От одного из них — «Манчайпуйто» — сжималось сердце Антуки и выли псы.
Девочка пыталась улыбнуться и через силу выговаривала Самбо:
— Молчи, дурачок. Ну что за глупая собака!
Однажды Панчо сказал:
— Эту песню сложил влюбленный священник.
— Расскажи, — попросила Антука.
И Панчо рассказал:
— Говорят, один священник очень любил одну девушку. А она его не любила, потому что он был священник. И вот она умерла. Тогда священник пошел и выкопал ее и принес к себе в дом. Он взял кость из мертвого тела, сделал флейту и стал играть песню. Он играл ее день и ночь. И вот от любви и от этой грустной песни он сошел с ума. А люди, которые там жили и днем и ночью слышали песню, захотели узнать, почему он так печально играет. Они пришли и увидели его около мертвой; она уже разложилась, а он все играл и плакал. Люди заговорили с ним, но он не отвечал и все играл и плакал, потому что он сошел с ума. Так он и умер, играя. Вот почему собаки воют. Наверное, его душа прилетает, когда слышит свою песню, и тогда собаки воют. Говорят, они воют, когда видят чью-нибудь душу.
Антука сказала:
— Грустная песня, не играй ее.
Но в глубине души ей хотелось слушать этот напев. Она чувствовала, как раздирающая душу жалоба «Манчайпуйто» пронизывает ее, пробуждая сладкую боль, томительную, но милую муку. Тягучая, дрожащая мелодия ранила, словно клинок, и от нее трепетало все тело.
Панчо это чувствовал, и антара плакала снова и снова, повторяя жалобный мотив легендарного ярави. Потом он говорил Антуке:
— Какая же это любовь, если от нее так плачут!..
Антука нежно смотрела на мальчика — в ней просыпалась женщина, но вдруг ей становилось страшно, и она прилежно бралась за прялку или отчитывала воющего Самбо. Ее детские руки умело вращали веретено, точно быстрые темные паучки, свивая ровную нить из белоснежной шелковистой пряжи. Панчо нравилось следить, как она работает, и он наигрывал песню за песней.
Вот она, горная идиллия. Приятель Антуки был примерно тех же лет, годом моложе или годом старше. В конце концов плоть возьмет свое, и они сойдутся, и у них будут дети. А те, бредя за стадом, встретят других пастухов.
Но Панчо приходил не всегда, и бывало, что Антука проводила весь день в беседах с тучами и ветром, и никого не было с ней, кроме неразлучного Самбо. Когда наступал вечер, они шли домой. Зимой возвращались раньше — ржавая мгла небес порой обрушивалась жестокой бурей. Антука сзывала собак, те выныривали из жнивья и, заливаясь лаем, бежали собирать стадо, чтобы погнать его в загон.
Пастушке помогали четыре пса: Самбо, Ванка, Тощий и Косматый. Эти великолепные овчарки славились по всей округе. И по всей округе жили их потомки, которым они передали ловкость и ум. Сам хозяин — чоло Симон Роблес — пользовался не меньшей славой, благодаря своим собакам, а еще потому, что чудесно играл на флейте и барабане и много что умел.
Когда Антука и Панчо спокойно брели за стадом, Самбо шел рядом с хозяйкой, подгоняя ленивых овец. Ванка — впереди, указывая путь, а Тощий и Косматый бежали по бокам, чтобы ни одна овца не ушла в сторону. Собаки знали свое дело. Еще ни разу они не тронули ни одной овцы и только грозно лаяли, подбегая почти вплотную к своим подопечным. Случается, что собака попроще прикончит упрямую, непокорную овцу. Самбо и его товарищи были терпеливы и добивались своего, подталкивая овцу грудью или слегка дергая ее за шерсть, да и то лишь в крайнем случае. Им стоило зайти сбоку, и овца понимала, что должна повернуть в другую сторону; стоило залаять в ухо — и она делала полоборота. Управившись, собаки давали себе волю, бегали и скакали.
Даже гроза их не пугала. Иногда, еще в разгар дня, с хмурого неба начинало накрапывать. Если мальчик был тут, он предлагал Антуке свое красивое, пестрое пончо. Девочка скромно отказывалась: «Ну зачем это…» И они шли домой. Капли дождя становились крупнее, падали все чаще, и вот с неба обрушивался ливень, громыхал гром, мечи молний вонзались в утесы. Собаки теснили стадо, пока оно не сбивалось в плотную кучу, за которой легко было уследить, и поспешно гнали его. Надо было перейти ручьи и овраги, раньше чем грозовые потоки их заполнят — тогда не перейдешь. Дети, собаки и овцы быстро, молча шли вперед и никогда не опаздывали. При каждой вспышке молнии, при каждом ударе грома в глазах овец вспыхивал страх. Собаки бежали спокойно, с их шерсти струями стекала вода. Позади, сквозь серую сетку дождя, шла Антука, опираясь на прялку, чтобы не скользить по глине, и опустив поля плетеной шляпы, чтобы по ним скатывалась вода.