— Эй, кондор, лети-ка ты мимо! — закричал Матео.
Щенку захотелось лаять — он уже умел это делать и любил присоединять свой слабенький голосок к голосам других собак. Но сейчас его сдавили, живот прижали к шее, и, как ни жаль, приходилось молчать.
Наконец холмы и горы остались позади. Здесь уже не было бездонных оврагов и до самого горизонта простирались необъятные поля. Как велик и просторен мир!
Человек остановился, вынул щенка из котомки, опустил на землю и уселся рядом с ним. Из той же котомки он достал сверток. В нем оказался тыквенный сосуд и ароматный картофель, желтый от перца. Человек выплюнул шарик коки и принялся за еду; угостил он и своего спутника — счистил перец с картофелины и подложил к маленькому влажному носику.
— Ну как, устал? Ешь, собачка… Скоро придем. Ешь, ешь… — Потом пошутил: — Сегодня у нас картошка, а после и мяса получишь. Ох, и сладкое оно! До отвалу наешься… Вот увидишь, псина…
К счастью, щенок не понимал. Не то бы еще поверил, а потом разочаровался. Всю свою остальную жизнь он ел, если ел вообще, молотый маис или водянистую похлебку из зерен пшеницы, гороха и бобов, в которой изредка попадались картофелины.
Правда, иногда, в счастливый час, ему случалось погрызть кость. Но, как и все собаки его породы, да и сами хозяева, он ел немного и радовался тому, что было.
В вечерних сумерках Матео подошел к дому. Щенок услышал человеческие голоса и блеяние. Потом почувствовал, что его вынули из котомки и положили к чему-то мягкому, со знакомым запахом. Он снова был среди овец. Измученный, маленький, он уткнулся в мягкую шерсть и уснул.
Дамиан, малыш, который каждый день приходил в загон, был его лучшим другом.
— Они прямо как братья, — сказала Мартина.
— Манью, Манью[35], — залепетал Дамиан.
Так щенка и назвали.
Они все время были вместе и вместе вышли пасти стадо, освободив Мартину. Правда, далеко от дома не отходили.
Шло время. Маленькое стадо росло. Рос и Дамиан. Манью стал сильным красивым псом. Мартина родила еще одного сына. Матео прокладывал на полях новые борозды. Все было хорошо.
Однажды вечером бирюзовое небо обратилось в два лиловых сгустка, и они заслонили мир от Мартины. Так ей показалось, а на самом деле она просто долго плакала. Она плакала, пока не услышала, что плачет, и тогда сказала:
— Больше я плакать не буду.
И уселась у дверей хижины, медленно и скорбно прядя свою пряжу, слушая мягкое дыхание сына, спавшего у нее за спиной, и мурлыканье веретена, которое вращали ее усталые пальцы.
Внезапно ей показалось, что в клубке шерсти она видит лицо Матео, но, приглядевшись внимательнее, различила только бесчисленные нити, свитые в белый комок. Она протерла глаза.
Увели Матео. Как ловко правил он пегими волами! Сколько земли распахал! Дом всегда был окружен посевами, яркими, как новая юбка: фиолетовой гречихой, зеленым маисом, желтой пшеницей, бурой фасолью. Картофель рос выше, там, где похолодней.
Все бы хорошо, если б не увели Матео. Святая дева Кармильская, а может, он больше не вернется!
Вот пришел Дамиан, пригнал овец. Манью прыгал вокруг и лаял, но не так, как обычно. Он тоже что-то чуял и тоже печалился.
У Дамиана рот был перемазан соком лиловых ягод. Мартина позвала его и долго глядела ему в глаза.
— Утешенье ты мое!
Она медленно затянула ему пояс, под которым уже намечался выпуклый, как у всех индейцев, живот, и набросила на него пончо — раньше она хотела, чтобы семилетний сын обновил его на праздник.
— До чего красиво, мама! — сказал мальчик, любуясь яркими красками.
Но она не замечала его радости. Она отдала ему пончо, потому что они уже не пойдут на праздник. Матео нет, а дом, земля и скот требуют заботы. Да еще, чего доброго, на празднике ее пригласят танцевать, сплетни пойдут, а Матео, может, и вернется. Он должен вернуться. Одни возвращались, другие — нет, но Матео вернется. Если только…