— Ой, Ванечка! Ты почему так рано? Что-нибудь случилось?
— Не шуми. Кончен бал! Собирайся!
Наталья улыбнулась и провела рукой по вспотевшему лбу.
— Куда?
Иван проворчал сам себе:
— Закудыкала.
Наталья услышала, опустила руку с тряпкой и с обидой в голосе тихо произнесла:
— Что же ты так-то… грубишь…
— Ну, ну… Не буду. Давай кончай наводнение. Душа что-то не на месте.
— «Столичную» тебе взять?
Иван промолчал, отрицательно покачав головой, и пошел в ванную переодеваться. Не надо было с нею так! Разве она виновата, что сегодня с ним творится черт-те знает что?! Она так ждала его отпуска и все переносила свой отдых, а вчера уже не вышла на работу в детский сад, где воспитывала голопузых граждан. Отпускные деньги она отдала ему, и он, сложив их вместе со своими, довольный, сказал ей: «Погуляем!», а на ее робкое предложение что-нибудь купить, телевизор, например, ответил:
— Это добро есть у соседа. Смотри сколько хочешь! А так у нас все с тобой есть.
Она всегда молчала в таких случаях. Хозяином был Иван, он всем распоряжался в доме. Так было заведено с первого дня, и потому ему виднее.
Из ванной крикнул в открытую дверь, словно извиняясь:
— Едем в Реченск!
В дороге у Пылаева на душе стало легче то ли потому, что накануне на веселых проводах было многолюдно и все было похоже на свадьбу, то ли потому, что они успели к поезду, то ли оттого, что Наталья прямо светилась вся от радости и была красивой, а может быть, просто — прощай, Железная гора, на время, впереди целый месяц заслуженного ничегонеделания, короче говоря, — сплошной праздник!
Да нет, что там ни говори, а на свете жить можно, особенно если, уж по секрету, жена под боком и с собой на всякий случай пять бутылок горькой настойки под роскошным названием «Золотистая».
Пылаев развязал галстук, расстегнул воротничок шелковой рубашки и позвал Наталью:
— Айда к окну — пейзажи смотреть!
Наталья улыбнулась, поворошила его прическу, взяла под руку и прижалась к плечу:
— Ты у меня сегодня добрый…
Электровоз не спеша тянул за собой вагоны, заполненные пассажирами с их чемоданами, баулами, рюкзаками и сетками, брал разгон, выходил на прямой путь маршрута Железногорск — Реченск, и нужно было всего три часа, чтобы из степей Южного Урала забраться в горы Башкирии.
В отдельном чемодане у Пылаевых покоились с любовью уложенные многочисленные подарки, которые они везли в Реченск: отрезы на платья, на костюм, шали и косынки, наборы одеколона, пять толстых пачек флотского табаку, дорогие по цене часы-будильник с дугой в опояс, на конце которой — космическая ракета, а еще чулки, галстуки…
Город под тяжелыми заводскими дымами остался вдали, и только немая громада многоступенчатой Железной горы долго маячила над снежной степью, но вскоре и она стушевалась, растаяла в небе…
А сейчас окна слепила белизна пустынного снега.
Город кончился, вернее, он кончился далеким пригородным поселком, в центре которого высился большим серым зданием бетонный завод, окруженный грязной пылевой тучей, и только потом стала разворачиваться бескрайняя степь, в которой снега накрыли горизонт, и белая степь, и небо сливались, и казалось, поезд мчится по небу или внутри огромного пушистого облака.
— Скоро Урал-Тау, — шепотом сообщила Наталья.
— Уральские горы, — кивнул Иван, и невесть откуда взявшаяся тревога холодом толкнула его под сердце.
Вот ведь проходит минута за минутой, и чем дальше поезд забирается в горы, тем ближе Пылаев к Реченску, к городу, в котором, по его представлению, или ждет его не дождется, или уже выскочила замуж и поет веселые песни, или одиноко сидит у окна и заливается горючими слезами Паня. Он все пытался представить себе, как произойдет их встреча и какие слова он ей скажет, но услышал тихий, воркующий смех Натальи и ее возглас:
— Вот и горы, Ванечка! Я уже на своей родине, в Башкирии…
Вскоре она ушла в купе, а он остался в проходе у окна и долго смотрел на громадные башкирские горы, в которых судьба свела его с Панной и Натальей, с двумя сестрами, как нарочно, и где он сделал свой выбор. Тогда было зеленое лето со щедрым огромным солнцем, белыми яблонями и сосновым бором, в котором отдыхала немая мудрая тишина, а сейчас за окнами вагона, не отставая от поезда, развернулась белая зима. И по горам, на фоне черного печального сосняка, нежно лепились пушистые снежные березы, как в меховых серых шубенках, и от зимнего молчания веяло грустью. Уже перед самым Реченском, когда поезд въехал в зеленый сосновый бор, и небо пропало, и изгородь желтых стволов обступила железную дорогу, запестрела на бегу, Иван облегченно вздохнул.