И вдруг он увидел ее. И луну над ее головой, как венец.
«Померещилось…» — упрекнул он себя и направился к ней. Под лунным светом все вокруг стало голубым и дымным. Небо звенело и опрокидывалось. Иван наткнулся на горячие руки Пани и услышал ее торопливый приглушенный голос.
— Я знала, что ты придешь. Сядь, посидим.
Но ему не хотелось садиться. Он стоял и сжимал ее руки в своих руках, держался за них, чтобы не упасть, и видел ее блестящие черные глаза и зовущие губы, и не знал, что ему говорить и как себя вести.
Она доверчиво засмеялась, вздохнула:
— Ох ты, мой непутевый… — И смело, по-хозяйски положила ему руки на плечи.
Губы нашли губы и поцелуй был таким жадным, горячим и волнующим, таким обещающим и откровенным, что у него подкосились ноги.
— Ты мне сразу приглянулся! — отдышалась Паня и показала глазами на небо. — Горит. Давай зарево поглядим.
Где-то за домами сливали шлак, тихие небеса над заводом раздвинуло огромное высокое зарево. Небо набухло красным светом, яблони пламенно вспыхнули, и луна над этим нежным пожаром стала алой.
— У нас тоже так каждую ночь… — промолвил Иван. — Только у нас красивее.
— Ты что, разве не спишь каждую ночь?
— Почему же. Я часто работаю в ночную смену. Вижу с горы.
— Вот бы посмотреть!
— Посмотрим, — пообещал он и обнял ее.
— Посватай сначала! Совсем распоясался!
Она поднялась, одергивая юбку, зашуршала плечами по дымным яблоневым ветвям и вышла на свет. Щеки ее пылали, глаза зовуще смеялись.
Панна отступила под луну, засветилась вся и, удаляясь к дому, смешалась с яблонями и вскоре пропала.
Потом он не помнил, что произошло с ним дальше, он только старался неслышно пройти в темном коридоре, но половицы предательски скрипели, и, когда он остановился у какой-то открытой двери, что-то загремело под ногами и его окликнули нежным, полудетским голосом:
— Это ты, Ваня?
Он сразу узнал этот голос, голос Натальи, и храбро ввалился в голубое зарево луны, которая освещала всю эту тихую маленькую комнату и Наталью на кровати в углу.
Она не крикнула, только натянула одеяло до подбородка и притаилась, моргая в темноте влажно блестевшими черными глазами-глазенками. Запустив руку в распущенные волосы, он стал играть в них пальцами, а сам все наклонял и наклонял голову к ее глазам, а потом припал губами к ее вздрогнувшим губам, раскрытым навстречу. Потом перед ним все закружилось, он услышал ее ласковый тихий голос: «Я никогда еще ни с кем не целовалась. Не уходи».
Но он посидел немного и ушел к себе, ошарашенный нежностью и доверчивостью Натальи.
С тех пор он стал всячески избегать Панну, с утра уходил в горы, возвращался к вечеру и с биением сердца ждал, когда все в доме угомонятся и он сможет снова подтвердить самому себе, что Наталья его околдовала, увлекла покорностью, чистотой и щемящей душу отзывчивостью, тишиной в глазах и в улыбке. Он приходил к ней вечерами, и они вели разговоры, и ему часто представлялось, что все это происходит в его комнате в Железногорске, что Наталья его жена; он уже услышал от нее «да», когда спросил напрямик: «Пойдешь за меня замуж?», и в один из таких вечеров она обняла его, приникла вся, и он не ушел к себе, остался и заснул на ее руке, которая была мягче и теплее, чем подушка.
Наутро они вышли к завтраку вместе, оба умытые, собранные и счастливые. Их встретили молчаливые, сидевшие за столом, как на смотринах, ее отец, мать и сестра Паня. Их торжественное молчание и ожидание Иван прервал, догадавшись о том, что они все знают, подсмотрели их сон, и просто доложил:
— Мы пришли вам сказать…
Мать вскрикнула: «Ну, слава тебе, господи!» — ударила себя по бедрам, засуетилась и отошла к печи.
Отец пробарабанил пальцами по столу, хмыкнул и потянулся в угол за бутылью наливки.
А Панна, на лице которой играла вымученная улыбка, понятная только ему, кусала губы, — румянец распылался под самые глаза — вот-вот заплачет, ринется тигрицей, — поднялась над столом.
— Что ж! Поздравляю! — с трудным, хриплым выдохом произнесла она и спокойно налила себе полный стакан вишневой наливки…
Сыграли свадьбу.
Пылаев торопился уехать к себе, боязливо оберегая в суматошные пьяные дни Натальюшку, старательно выслушивал все осторожные наставления тестя и тещи, заботливо собирал счастливую женушку в дорогу.
Хозяин дома, а теперь тесть, Филипп Васильевич, на прощание постучав клюкой по крашеным дубовым доскам пола и распушивая усы вздохами, наставлял: