Петр беспокойно зашевелился, глотнул воздуха.
— То есть как это выгнал? Ничего я ее не прогонял. М-м… Правда, в последнее время черт знает, что с нею творится. Ругается иногда. То ей то не так, а то это. Все грозилась: уйду к отцу, да я не верил.
— Ты, Петр, вот что… Нехорошо с женой у тебя получилось… Нехорошо! Как же это? Я тебе ее отдал хоть и не золотую, а все же… Живи — и радуйся! Кхм…
Максим Николаевич крякнул, потер усы и добавил:
— Пить, говорит, сильно начал…
— Чепуха! — отрезал Петр. — Это почему же пить? Сами знаете, на какой работе… А кажется мне, врать начала ваша Татьяна.
— Твоя Татьяна? — мягко поправил Максим Николаевич.
— Ну да, моя…
Петр помолчал.
— Не знаю, как это она… Хм! Не нравится ей у меня, что ли? Живем, как все. Ни в чем себе не отказываем, вот только характер у нее… ну, неуживчивый, что ли. Спрашиваю, почему подруги к тебе не ходят? А тебе, говорит, какое дело. Вот как. Как несчастная какая! Разревелась недавно, до скандала. Шубу я хотел ей купить. Привезли откуда-то, дорогие, красивые! Целый день в универмаге простоял — не досталось. Успокаиваю: купим другую. Не хочет другую. Ну что ты будешь с ней делать? Это я так, к слову вспомнил. А у нее все есть.
Петр опять помолчал, а потом заговорил, недоуменно разводя руками, будто сам с собой:
— Может, скучно ей у меня, может, любить, что ли, перестала. Или я ей не подхожу. Не знаю… А только нервов я поистрепал с нею, будь здоров. Ночами не спал.
Максим Николаевич взглянул на него сбоку, откашлялся. Он чувствовал себя неловко: сам задавал вопросы, Петр отвечал, и это уже походило не на разговор, а на допрос. Он сказал в раздумье, как бы между прочим:
— У многих, особенно у молодых, бывает так. Жена забеременела — уже не нравится, не та она уже, как прежде была — молодая да красивая. Не та, да и… М-да! Расходятся некоторые, бросают.
Петр усмехнулся.
— Бросьте, батя! Стыдно слушать. Вы лучше скажите мне, почему Таня всегда со слезами. Она что, в детстве плаксой была? Бывало, взгляну — глаза подпухшие. Плакала, значит. Но виду не подает. А у меня кровью сердце обливается, аж зло берет! Думаю: опять я в чем-нибудь виноват. Как же она после университета историю будет преподавать? Историю! Там ведь, в общем, в три ручья реветь нужно!
— Погоди, погоди! Ты это брось. Не такая уж она истеричка. Ты мне прямо скажи, как отцу. Обижал ее? М-м… Руки распускал, может?
Петр покраснел, нервно, сухой ладонью потер щеки и упрямо, отчужденно, зло бросил, переходя на «ты»:
— Слушай, батя! Я с детства не люблю в игрушки играть. Как ты можешь обо мне такое подумать? Я Татьяну люблю! Она моя жена, сына ждем скоро. Это не шутки шутить. Почему вот ушла она, вопрос! Может быть, жить со мной не хочет или испугалась чего-нибудь?
Петр взглянул на Демидова пытливо и ожидающе.
Максим Николаевич опустил голову.
— Не знаю.
Он начал догадываться кое о чем, и в этих догадках дочь выглядела не в лучшем свете.
Максим Николаевич положил свою тяжелую руку на узловатую руку Петра. Тот продолжал:
— Говорил ей: готовь свою курсовую. Не послушалась, пошла на почту работать. Так мне обидно было, будто я плохо зарабатываю. Отговаривал, отговаривал — ничего не получилось. «Не затем я замуж вышла, чтоб на твоей шее сидеть», — вот как она говорит! Эх! Друзья ко мне придут, прошу соблюдать тишину — Татьяне надо курсовой работой заниматься. Не до шума. Сядет заниматься — сразу головные боли. Да и то, не шутка: «Кортесы и аграрный вопрос в Испании во время нашествия Наполеона» — вот как ее работа называется! Я все библиотеки города обегал — книги доставал. Все сам про Испанию перечел. Очень интересно. Там этот аграрный вопрос еще до сих пор не решен. В то время, особенно горняки Астурии, давали прикурить Наполеону. Очень даже интересно.
Петр улыбнулся:
— У меня эти кортесы вот где сидят! — и ударил себя по шее.
— Так что же дальше делать будем, Петя?
— Не знаю, Максим Николаевич. А только я за ней не побегу. Не маленькая. Сама ушла, сама и придет.
— Что ж, мирить не буду. Не дети.
— Мы не расходились. Я-то, конечно, приду, да что толку? Вам бы самому поговорить с нею надо.
— Говорил я с Татьяной, да вот вижу, наоборот все получается.
Максим Николаевич встал, протянул Петру руку:
— Иди. Сейчас завалка тебя ждет.
Он уходил от Петра, чувствуя стыд и беспокойство, уходил опустошенным и как-то сразу постаревшим. Хорошо было одно: в Петре он не обманулся, Петр во всем прав. Он знал теперь и верил, что все, о чем зять говорил ему, было правдой непреложной и жестокой, и от этого душу захлестнула обида. Так или иначе, собственная дочь обманула его самым бессовестным образом, или сам он в чем-то немного поглупел.