Сердце его билось ровно и отчетливо, на душе было радостно и спокойно, и не думалось ни об одиночестве, ни о смерти, и главное было в нем самом — человек вечен в делах и детях своих, и все было на своих местах: и труд, и мир, и то, что называется жизнью, в которой всегда есть место подвигам.
Да! Ведь это тоже подвиг: построить в степи огромный прекрасный город и воистину могучий металлургический комбинат.
Это общий народный подвиг. Да, Максим Николаевич, в таких случаях обычно с легкостью говорят и пишут: здесь вложена частица его труда… Какая уж тут, к черту, частица, когда он на своем горбу вынес и завод, и город от первого камня, первой доски, первой выплавленной болванки до дворцовых домов, которые, как в полете, обняв степь, раскинулись по садовым проспектам, до горячего гордого дыхания доменных броневых плит и мартеновских печей, наполненных раскаленным солнцем, которые трубами, как руками, держат небо, бросая в него добытый из земных глубин огонь — прометеево животворящее пламя!
Это он, Максим Николаевич Демидов, рабочий класс, стоит сейчас перед своим огромным и могучим детищем, слушает, в такт сердцу, гул и шум. И чудится и видится Демидову сквозь дымку морозно-солнечной дали — стоит он молодым на стропилах бетонной укладки и, перекрывая стук лопат, топоров и кайл, широкогрудо, озорно орет в блаженном восторге: «Давай, давай, дава-а-ай! Нажимай! Ого-го-го-го!», — и вот будто сейчас, пройдя через годы, отозвалось в заводских громадах это неумолчное родное, рабочее эхо — железное эхо.
ПЛАМЯ
Рассказ
В эту ночь Ванька Лопухов долго не мог уснуть. Сначала злая кастелянша ругала кого-то, не пуская в общежитие, потом долго хлопали двери, и наконец из кухни донесся веселый голос: «Айда, ребята, чай пить!» Чай, наверное, понравился, и чаевники успокоились.
Лопухов закрыл глаза и увидел круги пламени, плывущие по воздуху вместе с конвейером, сине-темные глыбы чугунных болванок, длинную тяжелую вагу, которой он сегодня сбрасывал опоки, представил куски спекшегося формовочного песка и вздрогнул.
Болели руки, поясница, грудь.
«Нет, не усну…» Эта мысль испугала его, и он осторожно провел руками по острым ключицам. «Худоба! Полез в огонь, к железу!» Пытаясь лечь поудобнее, повернулся на другой бок, лицом к окну.
Под окном шуршал по асфальту дождь, в водосточной трубе пела вода, и казалось, что общежитие монотонно дрожало. Ветер срывал первые желтые листья, они прилипали к стеклам, а за стеклами была темнота, и ничего нельзя было разглядеть.
Все спят, и он сейчас один…
Со стороны насыпей, где сливают в реку расплавленный шлак, раздался свисток маневрового паровозика. И вот окна разом вспыхнули отсветом зарева, будто рядом клубился красный пар. Стекла запламенели, и прилипшие к стеклам листья стали черными, как летучие мыши. «Вот сольют шлак — сразу усну!» — стараясь убедить себя, вздохнул Ванька, и ему стало грустно.
Вспомнил далекий Алапаевск, отца. Когда умерла мать, отец сказал, что жениться не станет. Собрал детей и объявил: «Давайте все работать!» И все пошли на работу, кто куда. Ванька из школы ушел в ФЗО — «на государственный паек и вообще…», как сказал отец, который начал пить и часто не ночевал дома. И так вышло, что все уехали от него. Ванька был младшим в семье, уезжать никуда не хотел, но, когда отец все-таки женился, Ванька после окончания ФЗО попросил директора направить его в Железногорск, куда и всех.
Отец на вокзале заплакал и все похлопывал его по плечу, приговаривая: «Ты не пропадешь, ты молодец, ты не пропадешь!..» Сын смотрел то на отца, то на поезд, а отец все хвалил и хвалил, будто не его, а кого-то другого, и Ванька заметил, что он совсем трезвый, только постарел.
Уезжать одному впервые было и боязно, и интересно. Когда за последней водокачкой скрылся Алапаевск и окна вагона стали зелеными, потому что обступили таежные горы, Ванька затих, посуровел и первый раз в жизни почувствовал себя самостоятельным и взрослым. В поезде — добрые разговоры, еда, сон, карты и концерты по радио, и «живое кино» в окнах… Ехать куда-то интересно, и у Ваньки с тех пор осталось впечатление, что пассажиры — самые счастливые люди.
А теперь он — рабочий. И вот не спится. «Это от мыслей или еще от чего-то. Работа тяжелая и каждый день. Нет, не работа тяжелая — это железо тяжелое, чугун… Руки болят». Лопухов взглянул на стекло — листьев прилипло больше, но зарево погасло, значит, паровозик увез пустые чаши в завод и теперь долго не приедет к его окну. А сон не приходит, и грустно оттого, что все неустроенно в его жизни: родные далеко, друзей нету — только товарищи. Сам он работает выбивальщиком в литейном цехе и даже не знает еще, какая будет зарплата и как он станет дальше жить. Наверное, как все живут…