Отец ему сказал: «Ты не пропадешь…» Вот, не пропал. Но этого мало!
Обняв руками свои узкие плечи, Лопухов вскоре заснул, унося в сон сожаление о том, что не уродился для тяжелой работы великаном.
Утром, когда еще свежо от ночной тишины и холода, на улицах и проспектах не видно никого, даже дворников. Город будто опустел и спит. Молчат мостовые, окна закрыты наглухо, не звенят трамваи, не шуршат по асфальту грузовики и легковые, только один на один — небо и дома. За ночь острые булыжники и асфальт стали синими от дождя, продрогли розовые карагачи с жесткими зелеными листочками, все очерчено черными, резкими линиями, и это похоже на декорацию. А через пруд, отделенный от реки чугунным мостом и бетонными дамбами, жарко дышит в небо дымами черный огромный завод. Насыпи, где ночью сливали шлак, окаймлены оранжевой полосой — это выжжены тростники и камыш, и, если вглядеться, видны обглоданные огнем и паром дудки.
Ванька спит и во сне чутко прислушивается к первому утреннему шуму.
Из подъездов и ворот, поеживаясь, выходят дворники и, покурив, начинают стучать метлами по асфальту. В это время Ванька просыпается и смотрит в белое окно. Задумчивый дворник с соседнего двора стучит метлой громче всех, здоровается кивком с Султаном Хабибулиным, дворником Ванькиного двора, и через улицу слышится русская речь вперемежку с татарской.
С этих звуков начинается утро. Потом хлопают открывающиеся окна и двери, дома оживают, и появляются первые прохожие — спешат на завод. Делать свою работу.
Собравшись, Ванька снова смотрит в окно, и его берет досада, что он никак не может проснуться раньше дворника. Бросив «доброе утро» злой кастелянше, Ванька Лопухов выходит на улицу — маленький, с круглым лбом, закрытым челочкой, с подпухшими глазами. Губы тонкие, будто поджатые, подбородок вперед, а ладони, ободранные и жесткие, всегда сжаты в кулаки. Одет он в широкую, до колен фуфайку, штаны заправлены в носки. Дворник-татарин уже ждет его, в белом фартуке поверх пальто, в калошах. Ванька знает (так говорили), что Султан бросил свое маленькое хозяйство в Башкирии и недавно приехал сюда. Сыновья и дочери у него учатся, двое уже в институте, а сам он работает с утра до ночи. Он многодетный, жена рожает почти каждый год. Султан никогда ни на что не жалуется, только любит советоваться и порассуждать — если весел, помолчать — если не в духе, и все зовут его философом. Ваньку он особенно любит из всех жильцов и всегда его поучает. «Мое хозяйство теперь — все дома и люди. Людей много, и все они разные, и жизни у них разные. Одни работают, другие учатся, а кто без работы живет. Я мусор собираю…»
Каждый день Ванька здоровается с дворником, угощает его папиросой, тот дымит, кашляет и, как обычно, спрашивает:
— Рабутыть эйдешь?
— На завод.
— Челабек рабутыит — дело исделит. Жизна исделит. Ты, Ванка, правильный челабек!
Сегодня Султан Хабибулин весел и, завидев «прабильного челабека», помахал ему рукавицей, припевая:
Черная тюбетейка плотно облегает его лысую большую голову, седая круглая бородка чисто побрита у губ и будто приклеена к его коричневому, мягкому лицу.
— А-а-а… Ванка! Издравствуйти! — Султан поздоровался на «вы», и у Ваньки защемило сердце от любви к этому пожилому доброму человеку.
— Мина опять малайка родился! Праздник!
Лопухов не знал, что надо говорить в таких случаях, он просто улыбнулся и кивнул, как будто давно ждал, когда родится у жены Султана сын, и вот дождался.
— Опять рабутыть эдешь. Динга много получаишь?
— Не знаю я. Еще не выдавали зарплату. В первый раз получка!
Султан расхохотался, вглядываясь в растерянное Ванькино лицо.
— Зачим тиба динга? — И развел руками. — Тиба жена ниту, малайка ниту… Зачем тиба динга!
— Платят за работу. А как же без денег?
Закурили. Дворник похлопал Ваньку по плечу.
— Тиба жизна надо исделит, — сжал коричневый кулак с синими венами, — крепка, болшой, умный! Тиба сначала большой челабек нужна стать. Нащальник!