– Кто здесь? – резко выкрикнул я. Треск пистолета взвинтил меня. Жизнь у меня размеренная, благополучная, в ней нет револьверных выстрелов, и я вознегодовал против их внезапного вторжения.
Со злорадным удовлетворением я увидел, что и я напугал неизвестного не меньше, чем он меня. Повернувшись ко мне, он чуть не подпрыгнул, и у меня вдруг мелькнуло, что разумнее поскорее назваться и поднять руки. По-видимому, я ненароком вторгся в самую гущу чьей-то ссоры, один из участников которой – тот, кто стоял в двух шагах от меня с заряженным пистолетом, – был крайне импульсивен: такие сначала стреляют, а уж потом выясняют, что к чему.
– Я мистер Бернс. Учитель. А вы кто?
– Мистер Бернс?
Несомненно, этот сочный голос был мне знаком.
– Уайт? – неуверенно спросил я.
– Да, сэр.
– Что вы тут делаете? Вы что, с ума сошли? Кто тот человек?
– Хотел бы я и сам знать, сэр. Какой-то сомнительный субъект. Я наткнулся на него за домом, он шнырял там очень подозрительно. Потом кинулся удирать, а я погнался за ним.
Моя спокойная натура была шокирована.
– Нельзя же стрелять в людей только из-за того, что они ходят за домом. Может, это торговец.
– Вряд ли, сэр.
– Если уж на то пошло, я тоже сомневаюсь. Вел он себя не как торговец. Но все-таки…
– Сэр, я вас понял. Я хотел только напугать его.
– Вам это удалось. Он влетел в кусты, точно пушечное ядро.
Я услышал, как дворецкий фыркнул, сдерживая смех.
– Да, малость его припугнул, сэр.
– Надо позвонить в полицейский участок. Вы сумеете его описать?
– Вряд ли, сэр. Было очень темно. И, если позволите мне высказаться, полиции лучше не сообщать. У меня очень невысокое мнение о здешних констеблях.
– Не можем же мы допустить, чтобы посторонние рыскали у нас…
– С вашего разрешения, сэр, лучше пусть рыскают. Иначе их не поймать.
– Если вы считаете, что такое повторится, я должен сообщить мистеру Эбни.
– Извините, сэр, но не стоит. Он человек нервный, это его только встревожит.
Тут меня неожиданно стукнуло, что, увлекшись таинственным беглецом, я упустил из виду самое примечательное. Откуда у Уайта вообще взялся пистолет? Мне встречалось немало дворецких, проводивших свободное время самым экстравагантным образом – один играл на скрипке, другой проповедовал социализм в Гайд-парке. Но мне еще ни разу не встречался ни один, который развлекался бы пальбой из револьвера.
– А откуда у вас взялся револьвер?
– Сэр, могу я попросить вас сохранить все в тайне? – наконец проговорил он.
– Что именно?
– Я – сыщик.
– Что!
– От Пинкертона, сэр.
Я испытывал чувства человека, увидевшего на хрупком льду табличку «Опасно». Если бы не эта информация, кто знает, какой опрометчивый поступок я совершил бы, поддавшись впечатлению, что Золотце не охраняют? Одновременно пришла мысль, что если раньше все было сложно, то теперь, в свете этого открытия, усложнилось во много раз. Похищение Огдена никогда не представлялось мне легким, а теперь стало во сто крат труднее.
У меня хватило смекалки изобразить изумление. Наивный учитель, сраженный новостью, получился довольно удачно, во всяком случае, Уайт пустился в объяснения:
– Меня нанял мистер Элмер Форд охранять его сына. За мальчиком, мистер Бернс, охотятся несколько человек. Что вполне естественно: он трофей недурственный. Если его похитят, мистеру Форду придется выложить немалые денежки. Поэтому вполне логично, что он принимает меры предосторожности.
– А мистеру Эбни известно, кто вы?
– Нет, сэр. Мистер Эбни уверен, что я обычный дворецкий. Узнали только вы. И вам-то я открылся только оттого, что вы случайно застигли меня в странной ситуации. Вы сохраните все в тайне, сэр? Не стоит об этом распространяться. Такие вещи делаются втихую. Для школы невыгодно, если мое присутствие здесь раскроется. Другим родителям такое совсем не понравится. Они тут же решат, что и их сыновьям грозит опасность. Они забеспокоятся. Так что попросту забудьте о том, что я рассказал вам, мистер Бернс…
Я заверил его, что – тут же и навсегда, но я лгал. Я не собирался забывать, что за Золотцем, кроме меня, наблюдает и другой зоркий глаз.
Третье, и последнее, событие в этой цепи – «Добродушный гость» – случилось на следующий день. Расскажу о нем коротко. Неожиданно в школу явился хорошо одетый человек, назвавшийся Артуром Гордоном из Филадельфии. Он извинился, что не предупредил о своем визите заранее, но объяснил, что в Англии совсем недолго. Он присматривает школу для сына своей сестры, и при случайной встрече в Лондоне мистер Элмер Форд, его деловой знакомый, порекомендовал ему мистера Эбни. Вел себя мистер Гордон с крайней приятностью. Веселый, добродушный, он шутил с мистером Эбни, посмеивался с мальчиками, потыкал Золотце в ребра, к крайнему неудовольствию этого перекормленного юнца, бегло осмотрел дом, мимоходом заглянув и в спальню Огдена – для того, объяснил он мистеру Эбни, чтобы подробно рассказать мистеру Форду, как его сыну и наследнику живется, – и отбыл, искрясь добродушием. Все остались в полном восторге от обаятельного гостя. Напоследок он заверил, что школа прекрасная и он узнал все, что хотел узнать.
Как выяснилось в тот же самый вечер, то была полнейшая и бесхитростная правда.
Глава IV
1
Виной тому, что я оказался в центре поразительных событий, приключившихся в тот вечер, мой коллега Глоссоп. Он нагнал на меня такую тоску, что вынудил сбежать из дома. Оттого и случилось, что в половине десятого, когда завертелись события, я расхаживал по гравию перед парадным крыльцом.
После обеда персонал «Сэнстед-Хауса» обычно собирался в кабинете мистера Эбни на чашку кофе. Комнату называли кабинетом, но была это, скорее, учительская. У мистера Эбни имелся личный кабинет, поменьше, куда не допускался никто.
В тот вечер мистер Эбни ушел рано, оставив меня наедине с Глоссопом.
Один из изъянов островной изолированности частных школ – то, что каждый без конца сталкивается с другими. Избегать встреч долго невозможно. Я увиливал от Глоссопа как мог – он только и мечтал загнать меня в угол и завести сердечную беседу о страховании жизни.
Агенты страхования – любители – прелюбопытная компашка. Мир кишит ими. Где я только с ними не сталкивался: и в деревенских поместьях, и в приморских отелях, и на пароходах, – и меня всегда поражало, что для них игра все-таки стоит свеч. Сколько уж они прирабатывают, не знаю, но вряд ли много, однако суетятся неимоверно. Никто не любит их. Они, конечно же, видят это, но упорствуют. Глоссоп, например, пытался уловить меня для занудных бесед всякий раз, как выдавался хотя бы пятиминутный перерыв в нашей дневной работе.
Сегодня он урвал все-таки случай и твердо вознамерился не упускать его. Едва мистер Эбни вышел из комнаты, как Глоссоп кинулся извлекать из карманов буклеты и брошюры.
Я кисло смотрел на него, пока он бубнил о «возвращающемся вкладе», о суммах, возвращаемых при отказе от полиса, и накоплении процентов на полисе «тонтина», пытаясь понять, почему я испытываю к нему такое отвращение. По-видимому, частично из-за его притворства, словно старался он из чисто альтруистических мотивов, ради моего же блага, а частично – оттого, что он заставлял меня взглянуть в лицо фактам: я не вечно останусь молодым. Абстрактно я, конечно, и сам понимал, что мне не всегда будет тридцать, но от манеры, в какой Глоссоп разглагольствовал о моем шестидесятипятилетии, мне начинало казаться, что он наступит уже завтра. Я ощущал неизбежность увядания, безжалостность бега времени. Я просто видел, как седею.
Потребность избавиться от него стала неодолимой, и пробормотав: «Я подумаю», – я удрал из кабинета.
Кроме моей спальни, куда он вполне мог за мной последовать, у меня оставалось только одно убежище – двор. И, отперев парадную дверь, я вышел.
Подмораживало. Сияли звезды, от деревьев, растущих у дома, было совсем темно, и я видел всего на несколько шагов вокруг.