г бы устроить их будущее, устроить свое будущее. Но мысль, навязчивая мысль, что это будущее устрою не я, не лично я, а презренное золото, терзала меня непрерывно. Когда родилась Полина, я решился, наконец, явить на свет плоды невроза Македонского, плоды своих пятидесятимесячных трудов. Но мир мой рухнул вновь, и золото осталось в земле. Он рухнул, когда я уже подготовился к отъезду, полностью подготовился - созвонился с людьми, готовыми на любое предприятие, уволился из института и сказал Свете (после славной поездки на море), что устроился в известную западную фирму, производящую геологические исследования в Средней Азии и на Среднем Востоке. В теплый летний вечер - до отъезда оставалось всего ничего - Света кошечкой устроилась у меня на коленях и, трясь шелковой щечкой о мою щеку, сказала... Света сказала, что я уезжаю в проблемную страну и могу не вернуться живым, и потому они не опустят меня незастрахованным. И, выслушав соответствующий вопрос, назвала мою примерную цену. Она была так себе, эта цена. Три с половиной тысячи долларов. "Ну, скажем, три с половиной тысячи долларов", - ответила супруга, помедлив. Кусок золота, который просто так дал мне Согд, стоил чуть меньше. Я хотел сунуть ей этот эквивалент мой жизни - он был зарыт на чердаке в шлаковой засыпке, но сдержался - иногда мне удается поступать разумно. Понимаю, я действительно мог не вернуться. Но страховка никак не повысила бы уровня жизни осиротевшей Полины - у меня были деньги на черный день, у Светы были. Просто я имел цену, и они не хотели ее терять. Я знаю, в цивилизованном мире страховка за мужа, за отца собственного ребенка - это нормально. Нормально для кого угодно, но только не для меня. Я органически не мог сосуществовать с человеком, который знал мне точную цену в долларах. Это сейчас я знаю, что стою меньше того, чем обладаю. И в стократ меньше того, что мне было дано. Чтобы как-то это пережить, я уехал. В Иран, в застрахованную командировку. Но, вернувшись через полгода, продолжал видеть в посеревших глазах супруги не любовь, но себе цену. И она падала, падала, и золото могло спать спокойно. Представляю, как оно спит. Ему тепло, сон его глубок и покоен. Лишь время от времени оно вздрагивает, вдруг вообразив, как его плавят в раскаленной печи, волочат сквозь тончайшие отверстия, прокатывают до исчезающей тонкости меж стальных валков, чтобы наделать рублевых украшений, оно вздрагивает, видя на себе человеческую кровь, застывшую рубином. Но кошмар проходит, и оно видит себя браслетом, украшенным чудесно блистающими бриллиантами, видит браслетом, украшающим белоснежную тонкую руку светской красавицы, видит, как она отдается за него, искренне отдается мужчине, умеющему покупать женщин. Иногда оно просыпается и видит себя. Оно такое разное. Оно, расплющенное молотами и даже камнями - их острые осколки сидят глубоко, и жгут, как язвы. Оно - невообразимо чудесное украшение, обивка сосуда. На ней орел несет зайца. Смерть длинноухого зримо вливается в тело птицы вечной жизнью. Оно - кубок, украшенный изумрудами и чеканкой, поражающей законченностью - его, как и многое другое, рабы не смогли превратить в лом. Рабы не смогли поднять на них рук... Оно - корона. Внешне незатейливая, но несущая в себе силу человеческого единения... Оно - "вместилище метастазов, субстанция, в которой реализуется программирование в бесконечность без какой-либо организации или возвышенной цели". стоит мне сейчас выкрикнуть с обиды десяток слов, и все поверят, и все рванут на Ягноб, чтобы столкнуть там свои медные головы. Все. Решено. Пишу не для всех, а лично для тебя. Я буду твоим Согдом. Я - твой Согд. Я вручаю тебе эстафетную палочку. Я - твой Согд, и я умираю. Смертельная болезнь поборола мое тело. Но ум холоден и трезв. Настолько холоден и трезв, насколько может быть холоден и трезв ум неврастеника, свихнувшегося на мамах и золоте. Но это так. Короче, я - твой Согд. Я погибаю. И хочу назначить наследника. Это сын? Нет. Я ему ничего не дал, он себя сделал сам. У него свой путь. И он должен его пройти. Это дочь? Нет. Она не сможет взять от меня сокровищ. Мать и бабушка смогут - у них хваткие руки, а она нет. И я ничего не дам, чтобы ей не стало стыдно. Не стало стыдно, когда она станет взрослой и все узнает. Это мама? Нет. Ей никогда никто ничего не давал просто так, и она не возьмет, не сумеет взять: просто так брать она не умеет - данное "за так" ее тревожит. А на старость хватит изумрудных сережек. Я отдам это тебе, отдам свою жар-птицу, отдам в клетке. Ты читаешь мое письмо не для того, чтобы стать богатым, и ничего не хотеть, а потому что думаешь. Думаешь, сможешь ли ты выиграть приз, сможешь ли прикоснуться к тому, к чему прикасался Александр Великий. Сможешь. И мне кажется, ты не утилизируешь их. Ты станешь Александром Македонским. Александром Македонским Третьим. Пришел к неприятному для себя выводу - если сейчас я вставлю в текст криптограмму - пора! - то не смогу его редактировать! А это ужасно. Нужны еще редакции, нужны! Не все еще приведено к общему знаменателю, многое еще неприятно выпирает из потока мысли. И я, лично я, не все еще понял. Текст продолжает вести меня в направлении, мне пока не ведомом, но, несомненно, чудесном. И если я продолжу с ним это сладостное движение, то после каждой редакции мне придется шифровать заново, или в лучшем случае, тщательно проверять прежнюю шифровку. А если я не успею закончить труд? Если что-то непредвиденное случится (а оно случится, я чувствую!), и я не успею все отладить, причесать и отправить в редакцию, на ххххх.ru и другие электронные библиотеки? И все пропадет! Все! Исчезнет чудесный кусочек истории, не станет сокровищ Македонского! Совсем не станет, ибо они превратятся в вещь в себе. И появятся на свет лишь в том случае, если Земля расколется на кусочки! А вероятность такого события ничтожно мала. Так же мала, как вероятность того, что сына заинтересует, что это я такое закрыл паролем - он просто-напросто сотрет файл. Надо переписать его на пяток дискет. И выбросить их на свалку? В надежде, что кто-то найдет? Книги выбрасывают на свалку. Хорошие книги с прекрасными описаниями людской жизни и тайн природы. Несомненно, кто-то выбрасывает на свалку и секреты. На дискетах. На клочках бумажек, спрятанных в переплет. В тайниках, высверленных в тяжелой старой мебели. Сейчас многое выбрасывают. Возвратившись к себе после самосожжения Калана, Александр созвал на пир друзей и полководцев. На пиру он предложил потягаться в умении пить и назначил победителю в награду венок. Больше всех выпил Промах, который дошел до четырех хоев; в награду он получил венок ценою в талант, но через три дня скончался. Кроме него, как сообщает Харет, умер еще сорок один человек. На пути в Вавилон к Александру присоединился Неарх, корабли которого вошли в Евфрат из Великого моря. Неарх сообщил Александру, что ему встретились какие-то халдеи, которые просили передать царю, чтобы он не вступал в Вавилон. Но Александр не обратил на это внимания и продолжал путь. Приблизившись к стенам города, царь увидел множество воронов, которые ссорились между собой и клевали друг друга, причем некоторые из них падали замертво на землю у его ног. Вскоре после этого Александру донесли, что Аполлодор, командующий войсками в Вавилоне, пытался узнать о судьбе царя по внутренностям жертвенных животных. Прорицатель Пифагор, которого Александр призвал к себе, подтвердил это и на вопрос царя, каковы были внутренности, ответил, что печень была с изъяном. Плутарх.