Муся, увлеченная рассказом Карпова, живо представляла себе, как она ночью подползает к полотну с таким вот деревянным ящиком, в котором сосредоточена невообразимая разрушающая сила, как, приглушая дыхание, прислушивается к тишине, перекладывает на плащ-палатку черные, клейкие от мазута камни, копает скрипучий песок, ставит ящик под шпалу и...
Кто-то качнул девушку за плечо:
- Маша, Маша! Анна Михеевна серчает. Раненых привезли. Один тяжелый, весь в клочьях, - шепчет на ухо дядя Осип, старик-партизан из выздоравливающих, добровольно выполняющий при госпитале обязанности посыльного.
Муся жалобно взглянула на Карпова.
- Ступай, ступай, у каждого свое дело, - сказал минер.
17
Надев халат и забрав волосы под косынку, Муся вбежала в отгороженный простынями угол землянки, где у двух самодельных носилок уже хлопотала Анна Михеевна. Старушка бросила на девушку сердитый взгляд.
- Сейчас, сейчас, только руки сполосну! - виновато проговорила Муся.
Дядя Осип, поливая девушке на руки, рассказал, что вновь прибывшие пулеметчики. Их обнаружил в засаде вражеский разъезд. Вдвоем они долго отстреливались от наседавшего неприятеля. Когда враги навалились на них сзади, один из пулеметчиков, изловчившись, бросил им под ноги гранату. Осколки скосили нападавших, но и сами партизаны были ранены. Подоспевшим на подмогу пришлось чуть ли не извлекать их из-под вражеских тел.
- Лихо сработали! - закончил старик.
Один из пулеметчиков был легко ранен в плечо, другой находился без сознания. В легко раненном девушка, к своему удивлению, узнала того самого пожилого лобастого немца, которого она приметила сразу же по прибытии в лагерь. Немец просил, чтобы сначала оказали помощь тяжело раненному. Он сам помог Анне Михеевне и Мусе стащить с товарища окровавленную одежду.
Тяжело раненный долго не приходил в себя. Когда Муся смыла кровь с его густо заросшего лица, то даже вскрикнула: это был Мирко Черный. От холодной воды партизан пришел в сознание. Увидев себя раздетым, на руках у женщин, он рванулся, схватил простыню и закрыл свою наготу. Но тут же он обмяк, стал медленно валиться на пол. На простыне проступили темные пятна.
Мирко уложили на койку. Нижняя часть тела и особенно ноги его были покрыты маленькими рваными ранками. В каждой сидел осколок. Их приходилось извлекать без наркоза. Потеряв сознание, раненый метался, стонал, скрипел зубами, но, придя в себя, затихал, угрюмо смотрел на Мусю темными мрачноватыми глазами. Тело его, напрягаясь, порой точно каменело. Наконец Мирко перевязали.
- Ну, вот я и у вас, сестричка, и на свидание ходить не надо, - тихо сказал он Мусе; подобие улыбки чуть покривило его побледневшие губы.
Товарищ Черного, пожилой немец Кунц, не отходил от койки. Он вызвался дежурить возле Мирко и всю ночь просидел у него в ногах, морщась от боли в плече.
На следующий день у Муси столько оказалось забот, что ей было некогда не только пойти на занятия минеров, но даже и вовремя покормить Юлочку. Девочка, привыкшая к вниманию, ходила за ней и, дергая ее за полы халата, обидчиво тянула:
- Тетя Мусь, тетя Мусь же, Юлочка есть хочет...
Анна Михеевна, пуще всего на свете любившая свое дело, первоначально с недоверием посматривала на хорошенькую помощницу. Но Муся неожиданно проявила столько терпения, заботливости, столько дружеской ласки к раненым, так быстро приобрела необходимые навыки в новой работе, что строгая старуха-врач безбоязненно оставляла на нее раненых и даже признавалась, что немножко ревнует их к своей помощнице.
Муся сделалась любимицей партизанского госпиталя. Стоило ей на минуту отлучиться, как из землянки слышались разноголосые крики:
- Маша, Маша!.. Сестреночка! Сестричка!..
Дело тут было не только в том, что она научилась смело и вместе с тем осторожно промывать раны, менять повязки, накладывать шины. Просто чем-то свежим, весенним веяло от ее тоненькой, ловко охваченной халатом фигуры, от юного задорного лица, от непокорных кудрей. Старики-партизаны, наблюдая, как бесшумно движется она между койками, вспоминали свою юность и своих дочерей; люди зрелые, глядя на нее, думали о женах и ребятишках; молодежь смотрела на сестру с обожанием. Все были понемножку влюблены в нее той тихой и чистой солдатской любовью, какая расцветает иногда среди окопной глины, пороховой гари, среди крови и тягот войны, - любовью бескорыстной, простосердечной, не требующей ничего взамен.
Чувствуя это, Муся старалась быть со всеми ровной, не имела любимчиков, всем слабым в свободную минуту с одинаковой охотой стригла ногти, поправляла подушки, а иных даже брила. Делая что-либо, она всегда напевала, будто была наедине сама с собой, и это особенно нравилось ее подопечным.
- Когда я первый раз вас там, в банке, увидел, не понравились вы мне. Так, подумал, трясогузка какая-то, - признался ей однажды Мирко, когда она брила ему бороду.
Крепкий волос трещал под тонким лезвием. Из-за белой мыльной маски на Мусю смотрели горячие, мрачноватые глаза. Она знала, что глаза эти всегда неотвязно следят за каждым ее движением. И всякий раз от этого взгляда ей становилось не по себе. Мирко Черный был единственным из раненых, с которым она чувствовала себя неловко, связанно, которого она даже почему-то побаивалась.
- А теперь удивляюсь, как же это я так про вас тогда подумал...
- Молчите, Мирко, нос отрежу! - попробовала отшутиться Муся, чувствуя, что разговор принимает тягостный для нее оборот.
Продолжая брить, девушка избегала смотреть в глаза молодому партизану. Руки у нее начинали дрожать, теряли обычную свою ловкость.
- ...Думал - так, трясогузка, а вы вон какая! - настойчиво продолжал Мирко. - Дал, дал тогда промашку Черный, милая барышня!