Неожиданно Даша вздрогнула. Настя протянула руку в сторону горы:
– Глядите! Кто-то идет сюда!
В темноте, в том месте, где должно было быть болото, мерцали бледно-голубоватые огоньки… Их было много. Они двигались, выписывали сложную траекторию, то приближаясь, то отдаляясь, а то путаясь между собой. Они создавали впечатление невидимой волнующейся вдалеке толпы, медленно приближающейся при свете зажженных фонарей…
– Мама родная! Что это? – зашептал Савелий.
– «Блуждающие огни»! – вскликнула Даша. – Первый раз вижу такое… Их объясняют возгоранием болотного газа – метана…
Прохор покосился:
– А Болотняником твоя наука это не объясняет?
Даша вопросительно уставилась на деда:
– Что это?
– А это старик болотный – седой, типа меня, только желтый весь. Он и заманивает в болото таких вот, безголовых! – Дед усмехнулся.
– Ах, это… Что-то вроде «кикиморы болотной»? – Даша усмехнулась. – Это мифология… В Германии говорили, что огоньки на болоте – это призраки тех, кто украл у соседей землю: их души бродят по болотам в поисках твёрдой земли… Финны верили, что это души детей, захороненных в лесу. – Она помолчала и вдруг тихо добавила: – А викинги – что это духи древних воинов… охраняющих клады…
– Клады? – встрепенулся Трофим.
Все смотрели в сторону болота: свечение постепенно бледнело.
– Черт возьми, уж не в болоте ли клад-то?
Старик невесело потряс головой:
– Я и говорил, что может быть…
– Трошка, – тихо позвала Настя. – А ты боишься кикимор?
– С чего это? Конечно нет!
– А я, кажется, боюсь…
Трофим покосился на нее в ожидании очередной пакости, но соседка смотрела на болото с таким незнакомым ему испуганным и жалким видом, что пришедшее было желание расхохотаться – что не преминул бы сделать в любом другом случае, – вмиг улетучилось. Помедлив, он осторожно придвинулся ближе; затем нерешительно, едва касаясь, обнял ее за плечи:
– Что ты, дуреха? Это ведь сказки только…
Глаза деда Прохора от изумления расширились, Савелий с Семеном переглянулись, точно желая убедиться, что это не сон, и лишь Даша с многозначительной улыбкой посмотрела на ничего не понимающего Павла и отчего-то теснее прижалась к его плечу…
Некоторое время тишину нарушало лишь громкое сопенье Прохора…
– Паш, а, Паша, – тихо позвала Даша. – Я вот думаю, если он такие стихи ей писал, значит, любил сильно?
– Ты… про Дункеля?
– Да, про него…
Прохор, не сводящий глаз с внучки, насторожился: Настя при упоминании о любви подняла лицо и стала прислушиваться…
– Думаю не только он, но и она его… Cудя по письмам…
– Ты мог бы прочесть их?
– Сейчас?
Настя осторожно освободилась от руки Трошки:
– Они что же, здесь… письма?
Теперь уже все смотрели на молодоженов.
– В общем-то, со мной… – почему-то смутившись, ответил Павел.
– Прочти… пожалуйста! – взмолилась Настя.
Павел помедлил:
– Она никогда, никому… – Он почувствовал, как на запястье легла ладонь Даши.
– Прочти, Паш. Ее давно нет…
– Хорошо… – неуверенно согласился Павел. – Прочту первое из них… Оно главное… Только схожу за тетрадью, в палатку.
Павел читал при свете налобного фонаря. Сидевшие вокруг путники слушали, стараясь не пропустить ни одного слова: картины далекого прошлого живо вставали в воображении – неизвестная девушка, красивый офицер, нежный, бессловесный разговор двух несчастных любящих людей…
Было тихо; негромко потрескивал костер, вздымали и гасли над пламенем искры, и средь этой ночной тишины одинокой молитвой слышался монотонный голос Павла, читающего порой вычурные, порой несвязные, но полные искренних чувств строки:
«…Вчера только удалось прочесть ваше разорвавшее мне сердце послание. И не потому даже, что вы так настоятельно просили открыть его, лишь когда мы будем в безопасности – этого, мне кажется, уже не будет никогда! Я бы достала этот аккуратно сложенный листок (а так мне хотелось сделать это!), но до вчерашнего дня не предоставлялось возможности прочесть его наедине только с ним – клочком бумаги, которого касалась ваша благородная рука!
Я знаю, что эти строки никогда не дойдут до вас! Пишу потому лишь, что до слез хочется говорить с вами! О, как много хотелось бы сказать, хотя не уверена, сумела бы сделать это, окажись вы рядом! Но если б вы знали, что значили для меня ваши слова! какое действие возымели те строки, которые я прочла! Боже! уже тогда, при расставании, когда вы, ужасно опечаленные, но непреклонные в своем решении отвести от нас – даже ценою собственной жизни! – невзгоды и преследования алчных и злых людей; когда вы протянули мне свернутый в конверт листок и, взяв за руку, глядя прямо в глаза, сказали: “Обещайте прочесть, лишь когда вам ничто не будет угрожать!” – уже тогда я поняла, что в нем признание – искреннее, запоздалое, последнее… И все же, прочтя вчера написанные вами строки – эти милые, дорогие стихи! – я не смогла удержать слез… Господи! за что нам такое наказание! Почему мы не признались друг другу раньше? Почему я не сумела сказать вам все, что переполняло меня, высказать свои чувства, когда мы были еще рядом, когда могли говорить друг с другом? Если бы я сейчас могла! Я рассказала бы про все! Про то, как впервые увидела вас, там, в вагоне – высокого, стройного, как бог, красивого, благородного в каждом поступке и слове… Как я впервые почувствовала себя под защитой и уже не страшилась идти хоть на край света; как мучилась, не зная, что стояло за вашим вниманием – я или долг, наложенный на вас приказом; как впервые поняла, что все-таки не безразлична вам… Помню, вагон тронулся; стоя у окна тамбура, я пошатнулась, и вы, с перекошенным от ужаса лицом бросились ко мне и потом долго не отпускали, смотрели большими, полными нежности глазами… Боже мой! Отчего я тогда не кинулась вам на шею, не стала целовать эти глаза!