– Чалый! – на скаку прокричал он.
В глазах комэска потемнело. Опустив револьвер, он через плечо посмотрел на мчавшихся всадников, которых почему-то было значительно больше десятка; повернулся и… неожиданно для всех шагнул навстречу.
Круглов сразу узнал человека, мчащегося впереди всех – седого, без шапки, с длинными ногами, почти касающимися земли… Чалый… И хотя было неблизко, Григорий разглядел его лицо – перекошенное ненавистью, готовое на смерть…
Справа истошно прокричал Пыреев, умоляя его вернуться; позади зашаркал по камням убегающий Калюжный, прогремело: «Стой, шкура!» – и зычный одинокий выстрел Прокопенко эхом разнесся по склону Собачьей горы… Вслед за глухим звуком упавшего тела грянула залпом залегшая цепь…
Но Круглов, казалось, ничего этого не слышал; не оборачиваясь, он шел вперед, во весь рост, глядя в одну точку – в лицо Чалого, также не отрывающего глаз от своего врага.
Мимо прожужжало несколько пуль; с обеих сторон загрохотали с новою силой выстрелы… Вот уже всадник совсем рядом, вот уже поднял карабин, стал целиться… Круглов остановился, вытянул вперед руку и выстрелил.
Он видел, как обмякло тело Чалого, как уткнулась седая голова в гриву и как, выпустив карабин, сползли с лошадиной шеи и свисли длинные безжизненные руки… В ту же минуту что-то горячее, острое обожгло его грудь: в глазах пронеслись мать, отец; всплыло и пропало лицо Кольки, Остапова и все погрузилось во мрак…
Глава 21
Лес, к которому путники вышли из тумана, оказался узкой полосой кедровника, тянувшегося вдоль всего подножия Николиной горы. Пройдя ее, они оказались у обнаженных скал, более крутых и менее поросших растительностью, чем склоны Собачьей, оттого, видимо, казавшихся более суровыми и неприступными. Прохор, оставив остальных, покружил по камням в поисках места для лагеря и, остановившись в ста пятидесяти метрах выше и в стороне, подозвал наблюдавших за ним путников.
– Здесь станем! – сказал он, когда те подошли. – Место ровное, и до «золота» вашего недалече…
Все огляделись.
– А пещера где? – спросил Савелий.
– Пещера-то? Вон она, напротив того камня… – Прохор махнул в сторону узкой скалы, словно поднятый кверху палец, торчащей несколько в стороне от горы. – Это отсюда он кажется башенкой. А чуть отойдешь – так это каменная стена… Аккурат, перед пещерой в Николиной горе. Из-за этой стены пещера с Волчьих камней и видна только верхом, полоской…
«…И увидеть ее можно, лишь взобравшись на “могилу”, – подумал Павел. – Но если пещера скрыта такой огромной скалой, значит, не так уж она мала…»
– Ну-ка, ученый! – оторвал его от мыслей Прохор. – И ты, Трофим, за вещами сходите девчат! Мы пока палатки справим. Дуйте!
По пути к лесу и Павел, и Трофим пытались разглядеть таинственную стену; и лишь когда они спустились к кедровнику – торчавший каменный палец действительно развернулся в почти отвесную скалу, точно крепостной бастион прикрывающую угрюмую гору…
– Эх-ма! – восхищенно воскликнул Трофим, остановившись. – Да она, видать, огромна, пещера-то!
Павел промолчал.
Однако не только их раздирало любопытство. Когда с рюкзаками они вернулись к месту стоянки, Даша и Настя готовили бутерброды, мужчины заканчивали ставить палатки, но за делом каждый из них то и дело устремлял пытливый взор в сторону высившейся скалы… Кроме, быть может, старика Прохора, который, поглядывая на замиравших время от времени путников, отчего-то недовольно кряхтел, но никого не одергивал. Даже когда, разложив вещи, расселись для перекуса, путники продолжали коситься на гору, непременно переводя испытующий взгляд на старого охотника.
Однако дед, казалось, забыл, для чего пришел. Он равнодушно покусывал бутерброд, долго пережевывал, неторопливо запивал водой, а, покончив с едой, не спеша обтер о штаны нож, вложил его в ножны и стал закуривать…
Трофим взорвался:
– Сколько ж можно! Скоро и солнце ляжет!
– Сколько нужно, столько и можно, – невозмутимо ответил Прохор. – Докурю и, быть может, пойдем…
– Как это «быть может»! – взвизгнула Настя. – Ты чего сюда пришел – раскуриваться?
– Смолкни, курица! – спокойно отмахнулся дед.
Друзья угрюмо смотрели, как, словно прилипшая к белой бороде деда, медленно догорает папироска – то вспыхивая золотисто-красным огнем, то обволакиваясь дымком и гаснув. Казалось, этому не будет конца… Старик же, ни на кого не глядя, курил и курил, вперив глаза в неведомую точку: на лбу, будто от роящихся в голове мыслей, шевелились старческие морщины – дед о чем-то думал.