Билл внезапно понял, что чуть не залез в костер, брызжа от ненависти слюной. Билла трясло от ярости.
— Они забрали мою ферму, — выговорил он, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза. — Они забрали у меня все. Совсем все. Ферму, которую отец и мать построили собственными руками.
Последняя фраза далась Биллу с трудом. Казалось, будто режет себя по живому.
— А теперь я сижу в пещере, где полно мертвых гоблинов и воняет дерьмом.
Балур смущенно поерзал. Хлопнул себя по животу.
— Э-э, имею пардон. Сырая гоблинятина… она суть нехорошо держится внутри.
Долгое время висела тяжелая тишина.
— В общем, проблема в том, — наконец виновато сообщила Чуда, — что уже век с лишним тавматобиологи не выезжают в поле. Главным образом из чувства самосохранения. Объекты изучения весьма склонны поедать изучающих. Фактически, если я не ошибаюсь, я первый за последние двести лет тавматобиолог, попытавшийся изучить драконов в их среде обитания.
Билл отметил, что в ее голосе проскользнула невольная — и неприятная — нотка гордости.
— Знаете, проблема в том, что вы решили их изучать, вместо того чтобы перебить и распродать на вес, как свинину.
Билл сам удивился тому, как грубо и цинично рассмеялся над своей же шуткой. Такого он за собой раньше не замечал. Вот чем еще Мантракс наградил его: горечью.
Да, если распродать драконятину, может, хватило бы денег заплатить налоги и выкупить ферму.
— Из моего опыта, — поведал Балур, вытаскивая из-за пояса небольшую стальную фляжку, — если суть необходимы монеты, лучше их просто взять.
Билл опять услышал свой горький смех, прозвучал он так же гадко, как и предыдущий.
— Единственный, у кого водится монета в здешних краях, — это Мантракс.
Балур откупорил фляжку, поболтал ее и улыбнулся, показав весь набор нечистых желтых клыков.
— Значит, в сути будем крадущими у Мантракса.
Украсть у Мантракса.
Память хлынула на Билла рекой, унесла в другое время, другое место.
Был теплый летний вечер. Билл сидел, привалившись спиной к дереву. Над головой — голубое небо. Вокруг — птичьи трели, смех. Память — россыпь деталей среди обрисованного крупными мазками мира. Билл еще малыш. Наверное, шесть лет. Или семь? Отец послал собрать яблоки в саду, пока не сгнили, но Билл лодырничал. И Фиркин тоже.
А он тогда… разве он сильно отличался от человека, найденного в пещере? Наверное, борода была аккуратнее подстрижена. Но шевелюра такая же дико всклокоченная, хотя немного опрятнее и умереннее, чем сейчас. Скажем, выглядела дико по-заячьи, а не по-волчьи. Пузо не торчало. И на висках было больше темных волос, чем седых. А вот глаза… Билл хорошо помнил их. Тогда в них светились ясность и покой. Теперь от ясности не осталось и следа.
Восемнадцать лет назад. Вроде не так уж давно. А ведь целая жизнь прошла.
— Фиркин, а здесь хорошо, — пропищал малыш Билл, с трудом проталкивая слова сквозь набитый яблоком рот.
Фиркин кивнул, прожевал и проглотил, затем ответил:
— Твой папка хорошее место устроил.
— Нет, — сказал Билл, не это имевший в виду. — Я про все.
Он повел рукой вокруг.
— Про долину. Кондорру.
Билл ожидал, что Фиркин улыбнется. У него была удивительная улыбка — будто солнце заглядывало в окно. Его улыбка озаряла душу, давала силы и несла за холмы и горы. Но Фиркин не улыбнулся. Он скривился.
— Парень, бывали дни и получше. Бывали — у всей долины.
Билл не понял. Но не хотел показать, что не понял. Фиркин не делал скидки на малолетство. Обращался с ним как со взрослым. И забавный был очень — так шутил с мамой, что та цокала языком. Билл не хотел, чтобы Фиркин посчитал его маленьким и перестал шутить.