Почему-то ничуть его рассказы не вызвали у меня сомнений. Разумеется, остался открытым вопрос о том, каким образом господин Верлин оказался в роли зазывалы. Но я не задавал вопросов. Мне нравилось вдыхать едкий запах анаши, нравилась беременная рыжая кошка, прогуливавшаяся между столиками, нравилась публика, включая даже буддийского монаха в оранжевой хламиде.
"Откуда это буддисту знать русский язык? – лениво думал я.- А ведь он как пить дать прислушивается! И морда вроде бы европейская. Или они знакомы с этим авантюристом? Впрочем, черт их разберет".
Между тем господин Верлин продолжал задумчиво рокотать над своей кружкой.
– Я ликвидирую амстердамское отделение своей фирмы,- продолжал он, ласково глядя на меня честными светло-голубыми очами,- и послезавтра улетаю в Монреаль, к жене и детям.
"Хор-рошая у тебя фирма,- продолжал размышлять я.- Доля в шоу, что ли?"
– Велика вероятность, что в ближайшем будущем мы откроем компанию по деловым связям с Россией. Точнее, с Советским Союзом. Нет-нет! – Он засмеялся, обнажив золотые коронки в глубине рта, на коренных зубах.- Совсем не то, что вы подумали. Подумали, признайтесь?
Я захохотал. Анаша всегда повергает меня в благодушное настроение.
– Обыкновенный бизнес, строительство заводов, фабрик, экспорт химического сырья, удобрений, импорт потребительских товаров. Отдаете ли вы себе отчет в масштабах этого рынка, Анри?
Одна из немногих истин, которые я усвоил уже в те годы, состоит в том, что в разговоре с возможным работодателем следует проявлять чудеса скромности и внимания. Российский рынок сам по себе меня интересовал не особенно, однако казался куда привлекательней конторской работы в банке. Влипнуть в историю я не боялся: из речей господина Верлина можно было с равной вероятностью заключить, что он собирается за железным занавесом отмывать прибыли амстердамского отделения своей фирмы (возможно, занимавшейся исключительно отмыванием денег) либо действительно завалить Россию стиральным порошком и колготками. Во всяком случае, любой, кто отважился бы задать господину Верлину прямой вопрос, получил бы в ответ, вероятно, лишь бархатный смешок почтенного предпринимателя.
Верлин достал из замшевого атташе-кейса глянцевый проспект, набранный старомодным шрифтом и вдобавок на таком английском, что безошибочно выдавало рекламу одной из дальневосточных фирм.
– Я уже отвык от ученых занятий.- В голосе его вдруг появились странные извиняющиеся нотки.- Наука требует постоянной сосредоточенности, затворничества. Да и поздно было бы мне возвращаться к исследованиям – ученый, как музыкант, обязан практиковать ежедневно. Впрочем, я по мере сил использую свои старые знания. Вот, например, линия по производству несовершенного золота.
– Кому оно нужно? – поразился я.- Я слышал, что изготовлять его стоит едва ли не дороже, чем добывать настоящее.
– На этой линии – ненамного, любезный Анри. Срок жизни -гарантированные пятьдесят лет. Продавать его в западных странах, как известно, запрещено. А бессовестные большевики вполне смогут сплавлять его населению под видом настоящего, тем самым заткнув дыру в своей ювелирной промышленности. Вы знаете, какой в СССР огромный денежный навес? – сказал он, несколько щеголяя знанием современной экономической терминологии.
– А что будет через шестьдесят лет?
– Неужели вам не все равно, Анри? – искренне поразился господин Верлин.
Время в благополучных странах течет незаметно. Сменяются правительства, растет и сокращается бюджетный дефицит, взлетают и падают процентные ставки, экономические подъемы чередуются со спадами, но всему этому далеко до войн, революций и иных переворотов, сотрясающих менее везучие государства.
Порою мне представляется, что жизнь в подобных странах – а их на всю-то нашу несчастную планету всего десятка два-три – замыслена как своеобразное испытание человека на прочность, словно Господь Бог решил развлечься и посмотреть, что может выйти из рода людского ("лукавого и прелюбодейного", хочется добавить мне) в идеальных по земным меркам обстоятельствах.
Конечно, для того чтобы счесть их идеальными, необходимо родиться в несколько иной стране. Любое благополучие относительно. Сотни тысяч мексиканцев ежегодно бегут через северную границу в Соединенные Штаты, но население Мексики не убывает, потому что столь же многочисленные беженцы из Сальвадора и Гондураса вливаются в нее через южную границу. Кроме того, человеку стыдно все время ощущать себя счастливым. Природе моей (а может быть, и породе) присуща созерцательность, я давний поклонник Лао-цзы и полагаю, что действие не пристало мировому дао и что мудрому не стоит суетиться, поскольку он должен предоставлять миру разворачиваться своим чередом.
Хорошо быть философом в студенческие годы, но настоящая жизнь надвигалась неумолимо. Мне повезло – уже в октябре месяце я получил работу старшего клерка в отделении Ройял-Банка, находившегося минутах в десяти пешком от моего дома. Тридцать тысяч в год даже при необходимости понемногу погашать мой студенческий заем казались мне сущим состоянием. Дня за три до первого появления на службе мы встретились с матерью в центре, и она купила мне в "Итоне" полную экипировку молодого банкира с хорошими перспективами: темно-синий двубортный костюм, еще один костюм полегкомысленнее, колючий твидовый пиджак, полдюжины оксфордских рубашек, тесные черные ботинки с острыми носами, четыре или пять шелковых галстуков и даже дюжину однотонных носков. "Мармеладова снаряжают в присутствие",- почему-то подумал я, весь охваченный скверными предчувствиями. Для начала мне отвели столик с калькулятором в задней каморке, рядом с сейфовой, и пообещали месяца через два-три перевести в помещение с окном и снабдить настоящим компьютером. Я затрепетал: эти железные недоумки в те годы были дорогой и достаточно редкой игрушкой.
Взросление чревато не только радостями, но и неприятными открытиями. В юности, не веря ни в смерть, ни в тяжесть жизни, мы свысока смотрим на старшее поколение, удивляясь его неспособности преодолевать самые простые трудности, над которыми я только смеялся, читая о них в семейных колонках газет.
В университете я меньше уставал, легче переходил в беззаботное и веселое состояние. Заниматься приходилось иной раз и ночами, особенно на последнем курсе, но как-никак я работал на собственное будущее. И вот оно наступило, обозначившись ежедневными сосисками или гамбургерами в недорогой закусочной напротив банка или бутербродами, которые я готовил себе накануне, столбиками цифр в гроссбухе, подбивкой ежедневного баланса нашего отделения и мечтой о двухнедельных компьютерных курсах. После рабочего дня я пешком отправлялся по Сен-Катрин на восток, в родной район, где в те годы, правда, не было еще скверика памяти жертв СПИДа, и не развевался на здании старой почтовой станции шестицветный флаг гейской гордости, и не открылся еще любопытный магазинчик под красноречивым названием "Приап". Я шел мрачный, едва ли не всю дорогу думая исключительно о нарукавниках и ранних морщинах, которые сулила мне скучная служба. О, проза жизни, над которой еще месяца три тому назад я издевался со всем высокомерием непосвященного!