Пусть погодят мои воспоминания о незадачливом аэде: в те первые месяцы службы мне было решительно не до него. Тем более что участие в крысиных бегах обошлось мне недешево.
В томительные мгновения перед сном, когда окружающее начинает плыть, дрожать, колебаться, мне мерещились стеклянная дверь моего закутка и длинный, немногим шире обычного коридора операционный зал, где всегда стояла очередь клиентов, с ожесточенной скукой попыхивавших сигаретами. Вентиляторы под высоким потолком, урча, безуспешно пытались разогнать сизоватый воздух. После долгих унизительных обращений к заведующему отделением господину Шатлену (носившему розовые рубашки в полоску и галстук-бабочку) я плюнул на все и купил свой собственный настольный вентилятор. Двадцать четыре доллара плюс налог – мелочь, в сущности. Но как поразились мои сослуживцы, как дотошно и несколько свысока объясняла мне Джейн, припахивающая деодорантом толстомясая кассирша, что банк, как всякая щедрая, однако крупная организация, нетороплив и рано или поздно я, несомненно, получил бы искомый агрегат, запрос на который уже отправлен в хозяйственный отдел на площади Виль-Мари. С вентилятора и началась моя несколько диссидентская репутация; к тому же как-то раз я явился на службу в кожаной куртке и свитере, после чего потрясенный господин Шатлен, шипя, приказал мне немедленно отправиться домой и переодеться. Обедать я ходил один, не умея чинно беседовать ни о спорте и ценах на недвижимость с мужчинами, ни о модах и последних голливудских комедиях с женщинами. Разговоры о моем продвижении на должность администратора по займам довольно быстро затихли – видимо, господин Шатлен обнаружил, что мне не хватает общительности, недостает таланта добродушно и услужливо улыбаться, даже отказывая клиентам в ссуде. Ставки по займам достигали двадцати процентов в год, и с клиентами было не густо, что обещало непыльную работенку для придурковатого типа с помятыми щеками, такого в конечном итоге и взяли на эту должность, выделив ему стол и компьютер в бельэтаже. Я завидовал ему: оттуда открывался вид не только на унылый операционный зал, но и на перекресток Сен-Катрин и Амхерста, где подтянутые молодые люди с крепкими бедрами целеустремленно шагали с запада на восток по своим неведомым делам.
Зверь в клетке, пускай даже и в благоустроенной современной вольере, где можно худо-бедно создать иллюзию свободы,- вот кому начал я уподоблять себя уже месяца через три работы в банке.
Возможно, виновато было путешествие в Европу, натолкнувшее меня на мысль, что жизнь может состоять из постоянных праздников; едва ли не каждую вторую ночь я просыпался от счастливых снов. Однажды мне приснился даже господин Верлин, с отеческой улыбкой предлагавший мне место заместителя в фирме, торговавшей живым товаром. Я стал раздражителен и озлоблен. Казенная кофеварка, располагавшаяся рядом с моим закутком, издавала запах американского кофе – жиденькой водицы темно-карамельного цвета, от которой еще больше хотелось спать. Коллеги сновали мимо моего стола, возвращаясь на рабочие места с мерзкими пенопластовыми стаканчиками, с очевидным удовольствием прихлебывая из них, когда рассасывалась очередь у окошка. Я поставил рядом с кофеваркой свою собственную, и на меня стали смотреть еще более косо.
Я не узнавал себя: к деньгам я всегда относился легко, тратил их, если они были, не жаловался, когда их не было, и с легкостью мог переключаться с од-ного уровня жизни на другой, полагая, что через двести лет будет решительно все равно, какой сорт мяса покупал себе на ужин Анри Чередниченко. Видимо, в те месяцы я страдал неким постнатальным синдромом, если, конечно, можно приравнять вступление молодого оболтуса на рынок труда к рождению нового человеческого существа.
Сколько раз я пролистывал в книжных магазинах патентованные учебники писательского мастерства, дивясь разумным и толковым советам. Внимание к подробностям, умение единым штрихом очертить характер героя или насытить несущественную на первый взгляд деталь глубинным смыслом – ей-Богу, все эти рекомендации вызывали у меня самый живой, хотя и не без горчинки интерес, как если бы я читал руководство к полету для молодых орлят. Говорят, в средневековой Японии, равно как и в Ирландии, умение сочинять стихи было неотъемлемым качеством людей образованных, что не мешало им, впрочем, истреблять друг друга почем зря. То бишь молодой самурай никак не мог отрубить голову другому молодому самураю, предварительно не полюбовавшись веткой цветущей сакуры и не сочинив подобающую случаю танку. Но будь что будет – вряд ли моего главного адресата волнуют красоты стиля!
Постепенно меня стали все чаще приглашать в немногочисленные эмигрантские компании, на вечеринки, где стол был уставлен теми же колбасами, копченым беконом, лососем и салатом со странным названием "Оливье". Мало-помалу я привык к замороженной водке в хрустальных стопочках, к бесконечным воспоминаниям о советской юности, к восхвалениям новой жизни (сквозь которые сквозили едва уловимые робость и горечь). Банковская каторга, столь досаждавшая мне, в этих кругах становилась источником гордости, поскольку обозначала мою принадлежность к тому настоящему, осязаемому реальному миру, где новоприбывшие блуждали, подобно неприкаянным теням. Помню, как благоговейно слушали на вечере у Сергея Шуйского (выведенного в повести АТ под именем графа Толстого, однако в жизни ничуть не склонного к постоянству в любви) мой простодушный рассказ о клиентке нашего отделения, пожилой армянке, лет десять назад вернувшейся в Советский Союз, однако предусмотрительно оставившей свои тридцать тысяч на хранении в Ройял-Банке. Год назад она привела в недоумение руководство банка, потребовав перечислить все деньги на имя своего ереванского знакомого (я переводил ее заявление на английский). Руководство потребовало подтверждения – и получило его. Почти сразу, однако, выяснилось, что молодой человек был авантюристом, склонившим старушку подписать бумаги, которых она не понимала, и он был перехвачен с подачи КГБ, когда явился получать свою добычу. Рассказывал я и о жульничестве с только что появившимися банкоматами, особо предостерегая против изъятия денег в присутствии незнакомцев. Рассказывал и другие не слишком интересные истории, у которых было одно достоинство – они относились не к прошлому, а к настоящему, которого эмигранты, как бы они ни хорохорились, были лишены.
– Послушайте, Анри,- сказал как-то АТ на зимней улице, под легким снежком, едва мы вышли из холостяцкого жилья Сергея, обставленного сосновой мебелью из шведского магазина, включавшей, однако, красный угол, то есть вывешенные в уголке комнаты иконы, перед которыми полагалось произносить молитву, садясь за стол,- на кой черт вы, простите, так выпендриваетесь перед всей этой шелупонью? Не обижайтесь, но вы производите впечатление человека, способного задуматься о смысле жизни и не очень довольного своей службой за тридцать тысяч в год. Не стоит, послушайте, как говорят у нас в России, старшего товарища. Жалкие люди, потерявшие все на свете. Правда, я и сам такой.- Он усмехнулся.
Никто больше не будет беседовать со мною на эти отвлеченные, однако возвышенные темы. Времена изменились. О чем нынче разговаривают люди образованные? Отчего у них загораются глаза, а руки сами собой прижимаются к сердцу? Политика ли служит предметом их страстей или прекрасная половина рода человеческого? Кажется, компьютеры уже начисто заместили автомобили в качестве излюбленного предмета светской беседы. (Про спорт ничего сказать не могу – как и АТ, я не отличил бы бейсбольного матча от хоккейного.) Даже отец мой, когда я захожу к нему на работу, то есть спускаюсь из гостиной в перестроенный подвал нашего дома, всякий раз пытается обратить меня в свою новую веру.