– Все это, дорогой Гена, полная херня,- вздохнул Безуглов, отозвав меня в сторону в аэропорту.- В этой стране есть огромные деньги. И они действительно начнут высвобождаться в самое ближайшее время. Тут твой шеф прав. Но если я что-то в жизни понимаю, то есть вещи, куда влезать не следует. Например, импорт – ни у кого нет валюты.
– Куда же она девается?
– Долго объяснять.- Безуглов улыбнулся с некоторым высокомерием.
– А СП? Нам же предлагали?
– Построить можно, но прибыль вывезти не удастся. Экспорт – дело хорошее, но нужен большой начальный капитал на взятки. Считай, пять процентов стоимости сделки надо раздать.
– Чем же тогда можно заниматься? – недоумевал я.
– Ну-с, если Зеленов действительно готов подключиться,- вздохнул Иван,- то текстильный комбинат звучит правдоподобно. Линия по производству видеомагнитофонов – тоже. Несовершенное золото. Но и в том, и в другом случае зеленовских денег не хватит. Придется выбивать централизованные кредиты в СКВ. Опять же давать на лапу. Да и скучно это все, любезный мой Гена. Скучно. Нужна новая идея, а для этого твоему шефу следует снять розовые очки.
– Позвольте, Иван,- я называл его то на "ты", то на "вы",- а сами-то вы чем занимаетесь? Простите уж мою наивность.
– Разным, Гена, разным! Генеральной идеи, понимаешь ли, и у меня пока не имеется. Компания у нас, как ты знаешь из устава, многопрофильная. Вот, например, обеспечиваем охрану некоторым барышням, которые трудятся в "Космосе". Они у нас, как за каменной стеной. Клевые барышни. Вот кого бы экспортировать, да железный занавес не дает. Зеленовские денежки прокручиваем, но все, увы, внутри страны. Он нам под пять процентов в месяц, а мы отдаем умным людям по десять.
– И возвращают?
– А куда они денутся? – сказал Безуглов с ласковой улыбкой. Залоги хорошие. И в суд мы в случае чего не обращаемся, нет, не обращаемся. Свои методы есть. У вас, в Канаде, небось о них и не слыхали. Ты только не тушуйся,- добавил он, увидав мое замешательство,- никакой мафии. Все культурно, без применения оружия. Правда, я с тобой откровенничаю только потому, что ты свой. Шефу лучше не говори.
Побледневший от бешенства АТ вскочил с места и, хлопнув дверью так, что задрожали покрытые паутиной стекла террасы, покинул нас с Жозефиной. Я с удовольствием принял ее извинения.
– Ты понимаешь, Анри,- откровенничала она,- боюсь я за него.
Боюсь. Он только кажется таким уравновешенным, а на душе у него творится черт знает что. От местных коллег он воротит нос – не тот, говорит, уровень. Ладно, я понимаю. Монреаль не Париж, не Нью-Йорк и не Афины. Но почему же он тогда с эмигрантами водится? Никто из его так называемых приятелей здесь ни слова по-гречески не знает. Вот собираются они на этой террасе, поносят советскую власть, жрут водку да рассказывают друг другу старые анекдоты. Помнишь, он выступал в церкви? С тех пор прошло пять лет. Больше его не приглашают. Я подозреваю, что никто из местных русских вообще не понимает, что такое экзотерика. Пьет он с ними, а потом всю ночь сидит на террасе, грызет карандаш, утром встает черный, как смерть. Со мною почти перестал разговаривать. Писать начал только по-русски, а это, знаешь, путь наименьшего сопротивления. Не говоря уж о том, что он таким образом отгораживается от нашего мира. Скажи, они все такие высокомерные? Это что, национальнаяболезнь?
– Опасаюсь, что да,- я вздохнул,- особенно у себя дома. Знаешь, комплекс неполноценности порождает комплекс превосходства.
Я вспомнил долгожданный вечер, на который собралось десятка два старых товарищей АТ. Он состоялся в штаб-квартире безугловской компании, просторном подвальном помещении в Чистом переулке, совсем рядом с резиденцией Патриарха всея Руси (о нынешних офисах, подвергнутых евроремонту, тогда и слыхом не слыхали). Мы прошли поразительно тихим переулком и вступили во двор, где совещались, расположившись по кругу, красавицы липы. Из песочницы осторожно смотрел пожилой серый кот, справлявший большую нужду. На скамейке стояла пустая водочная бутылка. В полутемном коридоре конторы пахло тленом и плесенью. Из многочисленных дверей лезли клочья ваты. Кухня с пятью газовыми плитами по размерам напоминала физкультурный зал. Я был единственным членом делегации, удостоившимся приглашения.
– Все впереди,- приговаривал Безуглов.- Помещение признано нежилым. Арендовано на двадцать пять лет с правом продления. Косметический ремонт кое-где уже сделали. Вскоре примемся за основательный.
Он провел меня в свой кабинет, где среди советской мебели (блистающей синтетическим лаком) факс и пишущая машинка IBM (такая же, как у АТ) выглядели аристократами в изгнании.
– Мебель румынская,- продолжал Безуглов с той же гордостью,-факс японский, машинку купили списанную в Академии наук, отремонтировали – любо-дорого. Ксерокс нужен позарез.
– А почему бы не купить? – спросил я.
Не знаю, чего было больше во взгляде Безуглова,- насмешки или презрения.
– Они все на учете в КГБ,- сказал он.- Использоваться могут только в организациях, где есть Первый отдел. Должны по инструкции помещаться в зарешеченное помещение, по утрам открываемое двумя ключами.
Я заткнулся, покраснев. Должен вообще сказать, что в отношении к иностранцам интеллигентные русские ведут себя как бы заискивающе и в то же время покровительственно. Даже Белоглинский, все-таки аэд, с которым мы через полчаса уже сидели за столом в "зале приемов", завистливо поглядывал на мой зауряднейший вельветовый пиджак, на дешевенький дипломат искусственной кожи, даже на купленный в Нью-Йорке поддельный "Роллекс", что не помешало ему вскоре поймать меня на какой-то неточности, связанной с московским метро, кажется.
– Да,- изрек он меланхолически,- мы все-таки знаем о жизни больше вас.
– Кто мы и кто вы? – осведомился я.
– Годы испытаний,- вздохнул Белоглинский,- духовность, соборность, участь нации.
Его понесло. В середине этой затянувшейся белиберды в комнату начали входить другие гости – Петр Ртищев (как родители не сообразили, насколько неудобопроизносимо такое имя рядом с такой фамилией! Впрочем, он именовался Петром Верным), Катя Штерн, Марина Горенко, коллеги АТ по университету. Пришли несколько молодых людей со стрижкойпод бокс, с основательными бицепсами и невыразительными мелкими глазками. Ни с того ни с сего вдруг явились две барышни, которых я позавчера видел в баре с господами Несовершенное-Золото и Навигационные-Приборы. В частной обстановке, почти без грима, они выглядели не столь настораживающе. Кроме того, если в "Космосе" обе барышни носили синтетику с люрексом, черные чулочки и прочую униформу своего нехитрого ремесла, то к Безуглову пришли, как бы выразиться, в цивильном платье. Одну звали Татьяной, другую – Светой. (Надо было обладать больной фантазией, чтобы впоследствии дать такие же имена возвышенным героиням шутовской повестушки; впрочем, как и в повести АТ, барышни оказались сестрами.) Катя Штерн, глянув на них через стол с нескрываемой ненавистью, увлекла Безуглова в коридор. Я вел себя тихо, с любопытством разглядывая угощение -все эти знакомые мне с детства салаты, нарезанную кружками колбасу, ломти черного хлеба и соленые огурцы. На одной из стен "зала приемов" были наклеены обои, изображавшие Ниагарский водопад, причем с канадской стороны. Разномастная посуда на полированном столе, без бумажной или иной скатерти, включала даже две или три эмалированные кружки. Гости приносили с собой кто бутылку водки, кто салатницу с угощением. Таня выложила коробку конфет "Красный Октябрь", а Света – бутылку шипучего вина с оруэлловским названием "Салют". Белоглинский уже умолк. Я ничего не отвечал ему, ожидая, пока гости рассядутся и примут то минимальное количество алкоголя, без которого немыслима общая беседа в России.