шар; даже ступал с какой-то осторожностью, будто боясь резким
движением разрушить эту окружившую его новую хрупкую оболочку.
Погруженный в нее всем своим существом, он провел так день, а потом
еще дни и недели, и что бы он ни делал, не мог отогнать чарующее
видение нежных белых век; на занятиях в храме сгущенный им столб
лунного света не раз вдруг распадался, так как голубоватую толщу вдруг
заслонял образ загадочной белокожей эльфы с темными волосами. Иштан
был очарован и совершенно растерян. Логимэ! логимэ! — вертелось в
голове; он знал, что его привязанность неуместна, что он не должен дать
ей развиться, но в то же время чувствовал, что все больше теряет твердую
почву под ногами — с каждым днем стремление к лесной певунье
становилось все сильнее. Он решил узнать о ней побольше.
Конечно, он мог бы запросто узнать ее имя и все, что его еще
интересовало, через велларов в храме Луны, но, даже если отбросить
смятение по поводу разницы их происхождения, то чувство, что владело
молодым эллари, не допускало даже мысли о том, чтобы хотя бы намеком
выдать себя! Взволнованный так глубоко и странно, как никогда в жизни,
он ревниво затаил свою тайну глубоко в сердце — затаил так, как умеют
затаиваться лишь очень глубоко чувствующие натуры, слишком ранимые
для того, чтобы вынести свои чувства на всеобщее обозрение, слишком
сильно отдающиеся движениям сердца. Все, что касалось лесной эльфы,
казалось Иштану священным — сам ее образ был священен для него! Не
смея даже словом обмолвиться о ней, он жадно ловил обрывки разговоров
в храме или Круге песен, однако даже этих скудных источников было
достаточно — как оказалось, лесная красавица интересовала не его
одного, хотя, судя по всему, близко познакомиться с ней никому из эллари
не удалось.
Очень скоро Иштану стало известно, что зовут ее Соик; что логимэ, а вслед
за ними и другие эльфы называют ее Маллиен — «Ночной Цветок», и что
она — единственная дочь Алаидарна и, следовательно, никто иная, как
старшая мэлогриана. Последнее вызвало у Иштана прилив невольного
удивления: как так получилось, что они настолько мало знают о логимэ,
что он даже не знал в лицо их старшую жрицу?! Да что там мало — почти
ничего! Поразмыслив, он пришел к неожиданному выводу, что, по сути, все
годы, которые лесные эльфы прожили в городе, эллари и краантль
продолжали оставаться чужими для них. Хотя они и жили бок о бок,
логимэ, тем не менее, так и не влились полностью в жизнь города: обитали
они отдельно от других, в отдаленном районе, выделенном им еще Лагдом,
и умудрялись делать это настолько скрытно и незаметно, что их
внутренняя жизнь так и осталась загадкой, равно как и обычаи,
верования, да и сам их образ жизни и мыслей. И эта тайна еще больше
влекла старшего веллара Рас-Сильвана к прекрасной мэлогриане, заслоняя
собой все размышления о чистоте лунных кровей.
Открыв певческий талант Соик, Иштан стал завсегдатаем Круга песен, и
чем чаще он бывал там, тем больше отдавался в плен необычной,
загадочной красоты логимэ. Оставаясь в стороне, он наблюдал за ней,
пытаясь понять, что кроется за ее опущенными глазами, за ее
молчаливостью. Сперва он думал, что эта замкнутость и немногословность
происходят от некоторого высокомерия, которое — увы, Иштан не мог не
признать этого — обычно отличало старших магов, но потом он понял, что
высокомерие тут ни при чем. Причина была во врожденной тактичности и
душевной тонкости молодой мэлогрианы: все ее действия были мягкими и
будто округлыми, как если бы она старалась не навредить ничему вокруг
себя, и если это и выглядело как замкнутость и нежелание общаться, то по
сути таковыми не являлось. Данное открытие, сделанное Иштаном, еще
больше усилило состояние умиленной очарованности, в которой он
пребывал, ибо это свойство чуткости и осторожности по отношению к
чувствам других было очень близко ему самому.
Но больше всего его завораживало то противоречие, которое он заметил в
лесной эльфе еще в первый же вечер: сочетание нежности и уязвимости с
какой-то внутренней силой — тайной, почти незаметной внешне, но в то
же время явно ощутимой, словно упруго-неодолимая сила живого дерева.
То же противоречие было свойственно и ее взгляду, мягко сияющему из-
под опущенных ресниц и одновременно держащему ее постоянно на
некотором расстоянии от слушателей. Эта тончайшая белая пелена
опущенных век точно отгораживала ее от мира. «Смотрите на меня,