врач, пытающийся определить симптомы недуга. Жрец солнца
почувствовал, как что-то внутри него вдруг заметалось от этого взгляда,
как если бы он был уличен в том, что хотел скрыть. И как только Иштану
удается так смотреть!.. Веллар будто только того и ждал — словно увидев
все, что было нужно, он опустил глаза, сложил тонкие, выразительные
кисти рук, соединив вместе кончики пальцев. От этой решительности
солнечному эльфу стало окончательно не по себе.
— Кравой… — осторожно, но с явным напряжением в голосе начал Иштан.
— Кравой, ты только послушай себя — что ты говоришь?! Тепло, забота —
это все прекрасно — я сам вырос без матери, и знаю, как это болезненно,
— но здесь мне видится что-то иное. Ты… ты видишь в ней Моав!
По тому, как забегали глаза краантль, как нервно шевельнулись его губы,
было ясно, что лекарь правильно нащупал больное место. Он хотел было
возразить, но лунный эльф знаком руки остановил его:
— Нет, дай мне договорить! Не обижайся на меня — ты сам знаешь, что это
так! В ней и впрямь есть что-то от сестры, но… — он сделал шаг вперед,
синие глаза испытующе глянули прямо в лицо Кравою, — но ведь она — не
Моав!!!
Солнечный эльф низко опустил голову — от недавнего пыла и
самоуверенности не осталось и следа. Некоторое время он молчал, затем
тихо произнес:
— Я знаю…
— Нет, не знаешь! — уже не скрывая собственного волнения, оборвал его
Иштан. — Или не хочешь знать! Любовь ослепила тебя, и ты уже не
можешь понять, кого и за что любишь. Это не пойдет на пользу ни тебе, ни
ей, — он указал на Аламнэй. — Так — неправильно, ты должен это понять!
Он порывисто выдохнул — было видно, что разговор дался ему с трудом, —
и вопросительно взглянул на Кравоя, но тот ничего не отвечал — лишь
сидел, с вошедшей в привычку неосознанной ласковостью обнимая тельце
дочери, и казался потерянным и виноватым. Он понимал, что ему нечего
ответить в свое оправдание — со смущением и испугом чувствовал, что
веллар сумел увидеть то, что он всеми силами старался скрыть в том числе
от себя самого. В глубине души Кравой не мог не понимать, что в его
любви к дочери есть нечто болезненное, не мог не признать, что за ее
глазами он каждый раз видит другие, такие же синие и прекрасные глаза, и что в каждой улыбке эльфины ему видится иная, такая любимая улыбка…
Да, он искал в ее лице отражение любимых черт — и находил его! Глядел в
ее глаза, и временами ему казалось, будто он снова обрел Моав — такой,
как та была много, много лет назад…
За последние годы в воображении Кравоя создался свой, отдельный от
доводов рассудка мир отношений с дочерью, и он жил, погруженный в этот
созданный им же самим мир, и Аламнэй, будучи связанной с ним, тоже
жила там. Он знал это и понимал, что это неправильно и, возможно, даже
вредно, но не любить дочь так, как он ее любил, не мог… Не мог и не
хотел, ибо это обозначало отказаться от величайшего счастья, которое
было в его жизни, и которое одно заменяло ему все другие виды
наслаждения.
Он опустил голову и некоторое время молчал. Когда же заговорил, то его
голос был тихим, но неожиданно спокойным и твердым, как если бы он
принял какое-то решение:
— Я знаю одно — кем бы она ни была, у нее нет никого, кроме меня, и я
один в ответе за ее счастье и покой. Я никогда не смогу заменить Аламнэй
мать, но я сделаю все, чтобы холод одиночества не пустил корни в ее
душе, и чтобы, когда для нее настанет срок продолжить путь
самостоятельно, она ступила на него без страха и сомнений — это самое
большее, что я могу для нее сделать…
Закончив эту речь, произнесенную одинаково ровным тоном, он уверенным
жестом поднял свою красивую голову и взглянул на Иштана. В его глазах
было столько твердости и решимости, что молодой эллари невольно
потупился. Маленькая эльфина сидела, открыв рот и переводя испуганный
взгляд то на отца, то на дядю. Иштан сделал последнюю попытку:
— Но если она вырастет разбалованной, ей придется потом трудно.
— Она вырастет свободной… — тихо и твердо ответил Кравой.
— И это будет стоить ей многих ошибок в жизни!
Солнечный эльф неожиданно заулыбался — так светло и легко.
— Нет, Иштан, ты ошибаешься: она совершит ОЧЕНЬ много ошибок и
расплатится за них сполна — но лишь так она сможет стать той, кем она
должна стать, лишь так обретет себя.
— И ты же первый будешь расхлебывать ее ошибки, если что, — иронично