уступив место неприязни: ему не нравилось, что та тайком ходит к его
дочери, как будто прячась; вместе с этим он испытал привычный укол
ревности, который вызывало в нем все в жизни Аламнэй, что исходило не
от него и не с его одобрения.
Тем временем несчастная продолжала топтаться на месте, не зная, как
обойти преграждающего дорогу краантль. Молчать дальше было
невежливо.
— Ан синтари Эллар… — не поднимая глаз, чуть слышно проговорила она
приветствие лунных эльфов.
Кравой отошел с дороги.
— Ан синтари… — ответил он, продолжая небрежно рассматривать логимэ;
его взгляд то и дело невольно возвращался к острым белым ушам,
выглядывавшим из-под каштановых волос: почти равнодушно он отметил
про себя, что, несмотря на необычность формы, они очень идут ей, и что
без них ее облик утратил бы некую часть своего очарования…
Освобожденная, лесная эльфа почти бегом прошмыгнула мимо него и
поспешными, едва сдерживаемыми шажками двинулась, не оборачиваясь,
прочь по коридору. Жрец солнца взглянул ей вслед — в темных глазах
пробежал огонек недовольства: если честно, он и сам предпочел бы
избегать этих встреч, и на этот раз дело было даже не в ревности по
отношению к дочери. Причина такой реакции была куда более общей, ибо
она определяла его нынешнее отношение к женщинам вообще.
Молодой, блистательный, высокого полета служитель бога Краана, чей
взгляд цвета гречишного меда прочно обосновался в женских мечтах, он
вот уже который год жил, оградив себя от любых чувственных
удовольствий. С тех пор, как умерла Моав, он сторонился женщин: был с
ними неизменно любезен, обходителен — но не более того. Не то, чтобы
ему никто из них не нравился, — он бы соврал, если бы сказал так! —
Напротив, те, что казались ему красивыми, возбуждали эмоции,
естественные для его возраста и темперамента, однако это желание было
для него не наслаждением, а мукой, ибо, возникая, неизменно влекло за
собой память о той, другой любви, о безумной вспышке чувств, пережитой
им в объятьях синеглазой веллары, и это воспоминание, неразрывно
связанное с его великой потерей, было столь болезненным, что
превращало любое едва зародившееся любовное чувство в такую пытку,
что Кравой еще ожесточеннее замыкался в своей холодности.
Со стороны казалось, что он сознательно сторонится любых радостей
жизни, словно боясь, что они могут всколыхнуть воспоминания слишком
мучительные, подобно тому, как воин, получивший рану, еще долго
бережет больное место. Женская красота, женские взгляды, тепло женских
тел — все это было для Кравоя как прикосновения к этой ране, что
оставалась такой же чувствительной даже спустя много лет. К тому же,
когда маленькая Аламнэй замечала эльф, которые пытались покуситься на
ее отца — дело, удававшееся ей просто с поразительной точностью! — она
одаривала их такой неприязнью, а самого Кравоя — такими капризами, что
ему было проще уступить дочери и не портить им обоим и без того редкие
моменты общения.
Некоторое время Кравой продолжал стоять перед дверью, нахмуренный и
помрачневший — неприятное ощущение, порожденное встречей с лесной
эльфой, не отпускало. Он вдруг вспомнил, что несколько раз видел эту
самую логимэ вместе с Иштаном — значит, они друзья! Надо будет
попросить его поговорить с ней по-дружески, пусть соврет что-нибудь…
Только бы ему не приходилось больше сталкиваться с ней. Все еще
обдумывая этот план, Кравой толкнул дверь и вошел в детскую; на этом
мысль его оборвалась, как случалось со всеми мыслями, стоило ему только
войти в комнату дочери.
***
Вопреки его ожиданиям никого из нянечек в комнате не было — то ли они
еще не приходили, то ли приходили, но, увидев логимэ, решили, что их
услуги не требуются. Сама же эльфина стояла во весь рост на кровати,
одетая в длинную ночную сорочку, делавшую ее похожей на привидение —
судя по всему, до этого она скакала на кровати. Вот и теперь, едва завидев
Кравоя, она опять запрыгала, точно мячик, выражая бурную радость по
поводу его прихода.
Глядя на оживленное выражение раскрасневшегося лица, нетрудно было
догадаться, от кого она унаследовала свой жизнерадостный вид. С первого
же взгляда было ясно — девочка вся в отца: сильная, живая, словно
летний день, — и в то же время в ней угадывались и иные черты, которыми
не мог обладать ни один краантль…
Она была удивительным образом похожа одновременно на обоих