родителей — те, кто при жизни знали Моав, утверждали, что девочка
многое взяла от матери, те же, кто прибыл в Рас-Сильван после ее смерти,
находили в Аламнэй поразительное сходство с отцом. Она точно вобрала в
себя наиболее выразительные черты обоих родителей, еще больше усилив
их контрастом с чертами другого: ее резвость, жар жизни, пылающий в
маленьком теле — во всем этом явно угадывались солнечные черты отца;
то же солнце, расцветившее светлые волосы Кравоя, сгустилось в ее
кудряшках, окрасив их удивительным огненно-рыжим цветом; оно же
усеяло темными веснушками чуть вздернутый носик. В открытом смугло-
загорелом личике эльфины не было и тени болезненной бледности,
окрашивавшей щеки лунной княжны, но глаза! — они несомненно были
глазами ее матери! Такие же широко расставленные и синие глаза, в
которые, словно в качестве лепты собственного характера маленькой
эльфы, влилась легкая прозелень, точно у морской волны. От матери ей
достались и острые скулы с узким подбородком, да еще цветочный запах,
заблудившийся в волосах — свежий, как аромат вербены.
— Ты еще не спишь, мое перышко? — ласково спросил Кравой,
присаживаясь на постель к Аламнэй и чувствуя, как его сердце теплеет,
точно отогретая птица.
Он и сам поражался, как сильно меняется его голос, стоит ему только
взглянуть на дочь. Он весь менялся! — любовь, затаенная в его сердце,
вдруг прорывалась наружу, захлестывая обоих. Почувствовав этот,
направленный на нее поток нежности, эльфина мигом подползла и
прижалась личиком к его рукаву, жмурясь от удовольствия.
— Нет, я ждала, когда ты придешь, — тихонько проговорила она; в тоне,
которым были произнесены обе фразы — его и ее — сквозило то же самое
ощущение глубины привязанности, что и давеча в храме Солнца. Кравой
любовно пригладил рыжие кудряшки.
— Ну надо же — если бы я знал, что тут такое дело, я бы пришел раньше!
— А ты разве не знал?!
Жрец солнца тихо рассмеялся.
— Ну, конечно, знал! Прости меня, я просто был очень занят…
Малышка умиротворенно вздохнула и прижалась покрепче к его руке,
радостно вдыхая знакомый дымный запах. Так они и сидели некоторое
время, ничего не говоря — видно было, что даже простое присутствие друг
друга доставляет им удовольствие.
Это и впрямь был удивительный семейный союз, хотя какой там союз! —
скорее уж роман! Даже самого Кравоя поражало то необыкновенное
чувство душевного единства, которое их объединяло: иногда ему даже
казалось, что эльфина — это часть его самого, самая нежная и уязвимая
часть, волшебным образом отделившаяся от его тела и решившая жить
своей жизнью. Нечто подобное он испытывал, лишь общаясь с Моав, и был
уверен, что это чувство уже не сможет повториться… Но оно повторилось
— в их дочери, маленькой крошке с рыжими, точно огонь, волосами и
глазами своей матери — чувство предельной искренности, открытости
сердца, обезоруживающей, находящейся за пределами любых оценок и
правил.
Его любовь к эльфине была тем сильнее и безрассуднее, что она была
единственным, что осталось от столь любимой им погибшей веллары. Ее
последний, прощальный дар — ему! — дар, превратившийся для него в
святыню, в смысл жизни, в любовь всей его жизни в том значении этих
слов, которое известно лишь немногим, — как он мог не беречь его! И от
этого ощущения благословенности, дарованности дочери он лелеял ее
вдвойне, называл «мое тонкое перышко» и баловал без меры, счастливый
оттого, что чувствовал себя нужным. И чувство это было более чем
взаимным, ибо если маленькая эльфина была смыслом жизни для него, то
он в свою очередь заключал в себе весь мир для нее. Он был для нее всем
— божеством, любимой игрушкой, самым прекрасным существом на свете,
бесподобным в своей красоте и доброте, а главное, тем, кем так редко
удается стать родителям для своих чад: ее другом. Она не просто любила
— она обожала его и доверяла ему одному. Едва завидев отца,
разражалась радостным визгом и со всех ног неслась к нему, залазила на
руки и пряталась на груди, чтобы он защитил ее от всего мира, пожалел,
приласкал — и он ласкал и жалел ее… А она таяла от счастья, раскрывая
перед его любящим взором все грани своей маленькой души — доверчивой
и в то же время почти до болезненности ранимой, ибо из-под ее обычного
озорства всегда сквозило нечто тревожное. Какой-то постоянный страх
словно кровил в ней тоненьким, почти незаметным для других, но видимым