Когда Николай ушел поискать свежей дичи к обеду, а Муся начала собирать бруснику, от изобилия которой краснели солнечные полянки, Толя наконец разулся и развесил портянки на кустах. Вернувшись с полным котелком тронутых морозом, мягких и сладковатых ягод, девушка неслышно подошла к стоянке и пристально осмотрела ноги своего маленького спутника: на них не было и следа потертости. Сначала девушка рассердилась. Потом, вспомнив, как Толя испугался, когда Николай хотел понести eгo груз, вдруг поняла, для чего он притворялся.
Муся почувствовала большую нежность к этому колючему, упрямому пареньку.
Услышав приближение девушки, маленький партизан быстро спрятал ноги.
На следующий день они двигались заметно быстрее.
11
Однажды под вечер сквозь ровный привычный лесной шум вдруг донеслось до них пение петуха. Все трое мгновенно замерли. Лес поднимался сплошной зеленой стеной, хмурый и неприветливый. Он шумел глухо, ровно. Но путникам показалось, что они уже улавливают легкий запах дыма, и дыма не горького, одно воспоминание о котором вызывало у них содрогание, а теплого, жилого, в котором чувствуется близость людей, сытный дух приготовляемой пищи. И вдруг снова, даже не очень далеко, точно спросонок, хрипловато прокричал петух.
Партизаны переглянулись.
Жилье! Это обрадовало и испугало. Оно могло означать уютное тепло, отдых под кровлей, хлеб, по которому они так стосковались, но, может быть, таило и засаду, схватку с врагом, новые испытания.
Решено было, что Муся с Николаем засядут в кустах, а Толя пойдет на разведку. Мальчик сбросил мешок и, изобразив на своем подвижном лице жалостную гримасу, засунув руки в рукава, весь зябко съежившись, скрылся в кустах. Через некоторое время густо залаял пес. Послышались голоса. Муся прижала кулаки к груди и вся точно оцепенела. Девушке показалось, что прошло много времени, прежде чем появился Толя. Подмышкой у него была увесистая краюха хлеба.
— Пошли! — едва выговорил он: рот его был набит хлебом.
Толя разломил краюшку и протянул спутникам по половинке.
От кислого аромата у Муси даже голова закружилась. Что может быть лучше, чем вонзать зубы в душистый, нежный, еще теплый хлеб, должно быть только что извлеченный из печи! Несколько минут они сосредоточенно жевали, испытывая несказанное наслаждение.
Наконец, доев свою долю, Толя стряхнул с одежды крошки, бросил их в рот и стал рассказывать:
— Лесник живет. Старый. Пускать не хотел: кто да что, да не велено немецким старостой никого пускать. Да подавай ему немецкую бумагу. Гонит, а вижу — вроде ничего, вроде свой. Я ему и так и этак — ни в какую: «Много вас тут шляется. Из-за таких вот фашист мирного жителя и палит». Я, елки-палки, рассердился и прямо ему бряк: «А разве лучше, если свои расстреляют, а?» Он на меня уставился: «От партизан?» Я говорю: «Точно». Он сразу вроде переменился. «А из чьих будете?» Я ему: «Тебе не все равно? Не из здешних». Он еще поломался, в затылке поскреб: «Ну, черт с вами, идите. Только не по дороге, а по задам, от леска подходите». Тут я у него хлебушка попросил. Хлеба у него этого в доме напечено — ужас! На скамье чуть не под потолок хлебы лежат.
Ценности закопали под приметным султаном можжевелового куста, осыпанного сизыми ягодами, посорили сверху хвоей и, взяв автоматы в руки, осторожно пошли за Толей.
Лесник встретил их у плетня, огораживавшего садик. Он делал вид, что чинит покосившийся тынок, но по его настороженному взгляду и по тому, как держал он топор, было ясно, что тын тут ни при чем.
Николай решил действовать прямо.
— Здорово, дед! — сказал он, шагая к старику с протянутой рукой.
— Здравствуй, внучек, — ответил тот, отводя за спину руку с топором и половчее перехватывая при этом топорище.
Они настороженно осмотрели друг друга. На миг взгляд старика задержался на советском автомате, висевшем на груди партизана. Автомат был новенький, отливал синим глянцем воронения. Будто невзначай старик пощупал пальцем лезвие топора, переложил его в левую руку и старческой скороговоркой зачастил:
— Здравствуйте, страннички! Откуда и куда бог несет?
Взгляд лесника еще раз задержался на автомате, скользнул по лицу Николая, с ног до головы смерил Мусю.
Только после этого старик протянул партизану костлявую, морщинистую руку.
— Но коли так, давай и за руку подержимся. Вы кто будете-то, милые мои? — спросил он, меняя тон.
Николай заметил интерес старика к своему автомату. Это было оружие новейшей советской конструкции, из тех, что самолет доставил с Большой земли. Партизан понял, что старик не так уж прост, как хотел казаться. Оружие служило в те дни на оккупированной земле неплохим удостоверением личности. Партизан показал леснику новенькую казенную часть автомата:
— Видишь: «СССР… 1941 год». Смекаешь? Только что с конвейера, тепленький.
— Занятная вещица! — ответил лесник уклончиво и насмешливо прибавил: — Ох, и оружия нынче на руках ходит всякого: и немецкое, и итальянское, и французское, и даже вон финское, какого только нет… А вы что, ищете, что ль, кого или идете куда, иль просто по лесу плутаете?
Безбородое, безбровое, очень морщинистое лицо старика Мусе не понравилось. Именно такими представлялись ей предатели. Но обманчивый облик Кузьмича отучил девушку судить о человеке по внешности. Да и окажись лесник предателем, что бы он мог сделать один с топором против трех вооруженных людей?
— А если, например, мы из окружения выходим, что тогда? — спросил Николай, пытливо поглядывая на лесника.
Водянистые глаза старика совсем спрятались в путанице глубоких морщин.
— С новыми автоматами? Понятно. Ну что ж, «окруженцы», ступайте в избу, что ль, а то вон и дождь пошел… Так, стало быть, из окружения. А знаете ли вы, распрекрасные «окруженцы», что господин районный фельдкомендант приказал вашего брата задерживать, за шкирку брать да к нему водить?
От этих слов Муся было попятилась, но Николай решительно ввел ее в низкие, полутемные сени. Скрипнула обитая тряпьем дверь. Из избы густо ударил чудесный запах печеного деревенского хлеба, самый жилой и уютный из всех человеческих запахов. В переднем углу на скамье рядами, матово лоснясь коричневыми корками, лежали свежие круглые караваи. Они «отходили», прикрытые еловыми ветками. Из печи тянуло все тем же жарким хлебным духом. Рядом с печью стояла большая деревянная квашня, прикрытая рядном.
— Большая у вас семейка, ишь хлеба едят сколько! — усмехнулся Николай, зорко высматривая все углы темноватой избы, заглядывая за печку.
— Уж какая есть, что чужое-та считать, — отозвалась возившаяся у печи тощая старушка.
Возле старушки, как-то вся поджавшись, точно собираясь взлететь, стояла худенькая молодая женщина. Она была похожа на эту высохшую клювоносую старушку, как новенький, сверкающий свежим никелем и четкостью своего рисунка гривенник на тусклую, истершуюся монету. На руках молодой был грудной ребенок. Должно быть, она только что его кормила и теперь стояла, загораживая ладонью свободной руки незастегнутую блузку. Лицо у нее было привлекательное, но болезненно бледное и очень печальное.
Женщины тревожно смотрели на Николая, сразу заполнившего собой всю переднюю половину избы, на воинственного Толю, обвешанного оружием. Но когда через порог переступила Муся, они переглянулись и точно облегченно вздохнули. Золотистый жар мелодично потрескивал в печи, с хлюпающим болотным звуком лопались пузыри в опаре.
— Помогай вам бог, — сказала Муся, усвоившая от бабки Прасковьи кое-какие правила сельской вежливости.
— Спасибо, коли не смеетесь, — тихо ответила молодая.
И по голосу и по тому, как она произносила эти нарочито народные слова, Муся догадалась, что женщина эта — интеллигентная, городская и, скорее всего, гость в лесной избушке.
— Что ж, мать, покормить странников надо, — тоненьким, бабьим голоском сказал лесник. — Есть там у нас щец, что ли? А вы садитесь, чего стоять.