— Ты чего нос повесил?
— Все в порядке, товарищ командир. Разрешите идти? — сказал партизан, точно просыпаясь.
— А выпить? Ведь заслужил!
— Спасибо, в другой раз.
— Ну, иди.
Николай повернулся и медленно направился к выходу.
Рудаков взял флягу, потряс ее и, покрепче завинтив горлышко, задумчиво отложил в сторону. Он хорошо разбирался в людях, а Железнова знал с детства, и он понял, что какая-то необычная забота, может быть даже горе, угнетает молодого партизана. «Заболел, что ли?» И по старой парткомовской привычке не забывать даже мелочей, когда речь идет о человеке, Рудаков мысленно заметил себе для памяти, что надо при случае «исповедать» молодого партизана.
21
Наскоро перекусив, командир отправился к шалашу, где уже попискивала по-комариному рация. Пока искали связь с Москвой, Рудаков через адъютанта передал приказание, чтобы снарядили несколько подвод для перевозки раненых на аэродром. Потом адъютант был послан за медсестрой Волковой. «Что же еще? Кажется, все!» Рудаков устало присел на пенек возле шалаша, потянулся так, что захрустели суставы, и с удовольствием закурил.
В мирное время, возвращаясь бывало из депо после работы или с затянувшегося собрания, любил он зайти в палисадник перед домиком и, вдыхая неистовый ночной аромат табаков, резеды и левкоев, выкурить папиросу-другую, подытожить прожитый день, обдумать день завтрашний.
Эту привычку Рудаков принес и в партизанский лес, в жизнь, полную неожиданностей и опасностей. И сейчас, хотя в прошлую ночь ему не удалось и прилечь, а рядом радист, пощелкивая ключом, искал позывные Большой земли, командир, как бывало, поддался обаянию ночи, погожей, звездной и уже прохладной. Неподалеку во тьме, переступая с ноги на ногу, сонно вздыхали кони. В дальнем конце лагеря пиликала гармошка, такая неожиданная и милая в этом настороженно притихшем лесу, и откуда-то, должно быть от кухонь, приглушенно звучали мужские голоса и рассыпчатый женский смех. Жизнь шла своим чередом.
Все это напоминало мирные дни, казавшиеся теперь Рудакову далекими и милыми, как юность. Улыбаясь, он жадно вдыхал густые ароматы осеннего леса с той же радостью, с какой в молодости, еще будучи кочегаром, он иногда, разгоряченный, усталый, поднявшись на груду угля, подставлял всего себя влажным порывам ночного ветра.
Рудаков не слышал, как подошла Муся. Она подчеркнуто пристукнула каблуками и, подбросив руку к виску, с видимым удовольствием отчеканила:
— Товарищ командир отряда, по вашему приказанию партизанка Волкова явилась!
Рудаков поднял глаза и не сразу отозвался:
— Садись вот на траву, партизанка Волкова. Садись и признавайся: по Большой земле скучаешь?
Муся не ответила. Стоя навытяжку, она старалась угадать, что сулит ей этот ночной вызов.
— Ну, что ж молчишь? На завтра с Большой земли самолеты запрашиваю. Готовьте раненых к эвакуации. Осторожно, под охраной, перевозите в район нового аэродрома. Ежели самолеты пообещают, до рассвета перевозку нужно закончить. И чтобы у меня тихо возить, без шуму.
— Есть эвакуировать раненых на аэродром! — обрадовано отозвалась Муся, снова старательно щелкнув каблуками.
Значит, ничего особенного! Значит, ее оставляют и смутные опасения последних дней были ложной тревогой!
— Разрешите идти?
— Постой, куда торопишься? Ночи теперь длинные, успеете, — остановил ее Рудаков. Он любил приберегать добрые вести к концу беседы. — И еще вот что: складывай свои пожитки. За тобой придет особый самолет, вооруженный. Ценности повезешь. Понятно?
Девушка продолжала стоять. Темнота скрывала ее лицо. Рудаков не увидел, скорее почувствовал, что его слова не обрадовали, а, пожалуй, смутили или даже опечалили медсестру.
— Товарищ командир, разрешите мне остаться в отряде, — тихо попросила Муся.
Вот тебе раз! Что это? Уж второй человек за ночь так странно отвечает на приятные слова! Рудаков сопоставил эти два случая, и внезапная догадка мелькнула у него. Он даже свистнул. Но прежде чем он успел уточнить ее, радист, освещаемый голубыми вспышками электрических искр, с легким треском вылетавших из-под ключа, радостно крикнул из шалаша:
— Большая земля!
Рудаков направился к рации. На ходу он успел сердито обронить:
— Исполняйте приказ, партизанка Волкова!
22
До самого рассвета Муся эвакуировала раненых. Николай напросился в проводники, заявив Рудакову, что ночью никто не найдет дорогу к аэродрому. А уж он-то ее знает!
Коня с первой подводой Николай сам вел под уздцы. Путь проходил по высохшему торфяному болоту. Вернее, никакого пути не было — двигались целиной, по азимуту. В некоторых местах фуры так бросало, что раненых приходилось вести под руки, а тех, кто не мог ходить, перетаскивать на носилках. Кони с трудом тянули даже порожние повозки. Николай брал раненого на закорки и без единой остановки ровным, размашистым шагом спортсмена переносил через непроезжий участок.
Раненых сосредоточили на лесной опушке, в густом соснячке, поблизости от посадочной площадки. Их оставили на попечение Мусиных знакомцев — ремесленников из строительной бригады, которыми командовал Толя.
— Мой помощник, великий специалист аэродромного строительства, легендарный партизан Елка-Палка, — представил его Мусе Николай.
— А мы с Елочкой уже давно знакомы, — ласково сказала девушка.
— Это когда же вы успели?
— А что, мне нужно вам обязательно обо всем рассказывать? Вот не знала! — ответила Муся и засмеялась дробным, обидным смешком.
— Не надо, — попросил Николай и добавил, вздохнув: — Вы же сегодня улетаете… Совсем…
— Почему совсем? Вовсе не совсем. — Муся вздохнула и, взяв Николая за руку, глядя ему в глаза, пояснила: — Этих ребят я первый раз увидела далеко-далеко отсюда. Они были совсем измученные, вели раненого, тащили больного. Я подумала тогда: вот мелькнули, как во сне, и потерялись в бесконечном мире. А потом была выжженная земля, пустыня, ужас. Мне думалось, только нам с Рубцовой и удалось прорваться. Но, видите, они тоже здесь. Опять встретились!.. Я сдам ценности и вернусь. Должна вернуться.
В волнении Муся стиснула обеими руками пальцы Николая. Чувствовалось, что ей хочется убедить в этом не только Николая, но и саму себя.
Партизан стоял не шевелясь, глядя на девушку сияющими глазами.
Понимая, что еще немножко — и она разрыдается, Муся отпустила его руку:
— Не надо об этом. Не надо…
Николай пересилил себя и принялся рассказывать, как маленькие партизаны во главе со своим изобретательным юным вожаком сделали налет на немецкий дорожный склад, богато разжились там строительным инвентарем, а склад сожгли; как Толя в разгар работ предложил хитрый, им самим изобретенный способ выкорчевки сосновых пней, уходивших корнями глубоко в землю; как один старый колхозник, работавший на строительстве, называл маленького партизана «министерской башкой».
Муся рассеянно поддакивала, думая о своем. Как удивительно скрещиваются иной раз на войне человеческие судьбы! Сколько хороших людей встретилось ей на пути из родного города сюда, в партизанский лес: Матрена Никитична, бабка Прасковья, Рубцов, пожилая колхозница и ее сынишка Костя, Анна Михеевна, Мирко, Рудаков, Толя и, наконец, этот большой ребенок Николай, который о себе, о своих делах слова сказать не умеет, но готов часами расхваливать своих боевых товарищей. Со сколькими из них она уже рассталась! Неужели завтра в самом деле ей придется навсегда проститься и с партизанами? Навсегда? А может быть, все-таки не навсегда? Ведь встретила же она Толю уже дважды. Кстати, с кем это он спорит, на кого кричит своим по-мальчишески петушиным, но напористым баском?