— Не надо!
Если бы она возмутилась, оттолкнула его, может быть даже ударила, партизану не было бы так тяжело, как от этого простого «не надо». Сразу же услышал он сухой хруст инея под своей подошвой, ознобная дрожь прошла по всему телу, нижняя челюсть мелко задрожала. Он ударил кулаком по белому стволу березки; деревце вздрогнуло и осыпало их инеем.
— Ух ты, сколько! — вскрикнула Муся, отряхивая сухие кристаллики. — Вот так подарила нас сероглазая березка… — Девушка лукаво взглянула на огорченного партизана. — Николай, ты помнишь, как я тебе пуговицу к кителю пришивала? Помнишь, еще Матрена Никитична меня о чем-то предостерегала?
Большие круглые глаза по-мальчишески вызывающе смотрели в упор на Николая.
— Ну как же! Сердце, мол, его не пришей.
— Ну?
— И пришила! Крепко. Навсегда.
— И свое тоже, — тихо произнесла Муся. Произнесла и засмеялась задумчиво, едва слышно. — Ну, вот и не о чем больше говорить. Все ясно. Да?
Она смело глянула в глаза партизану и, привстав на цыпочки, крепко поцеловала в губы. Но прежде чем он успел ее обнять, она выскользнула у него из рук, отскочила в сторону и, улыбаясь издали, сказала подчеркнуто обычным тоном:
— Пора собираться. Я разложу костер, а ты буди Елочку. Идет?
Николай, вздохнув, покорно пошел к уцелевшему шалашу.
Через полчаса в котелке кипел взвар из брусники. На трех аккуратных берестинках лежали изрядные куски вяленой зайчатины. Плотно закусив, напившись взвару, друзья тронулись в путь.
При переходе через протоку произошло замешательство. Вода была мелкая, но все же перелилась бы за голенища маленьких Мусиных сапог. Девушка задержалась у кромки пляжа. Николай перенес через протоку Толю, мешки и нерешительно остановился перед Мусей. Девушка сама обняла его за шею, и, весь просияв, он бережно понес ее над холодной рябоватой, точно гусиной кожей покрытой, водой.
10
Прямо от озера путники взяли на восток, розовевший прозрачным холодом скупой осенней зари. Чтобы не утруждать девушку, которая заметно прихрамывала, Николай вовсе освободил ее от груза и пропустил вперед.
Шли неторопливо, но споро. Муся старалась не сбавлять шаг. Но что-то странное стало твориться с Толей. Не прошло и часа, как маленький партизан, обычно такой легкий на ногу, заявил, что сбил пятку, и уселся переобуваться, Потом пошел вприпрыжку, каким-то смешным заячьим скоком и затормозил движение. Попрыгав таким образом еще час, он решительно сбросил свою кладь и опять потребовал отдыха. Николай выбранил его и велел как следует подвернуть портянки. Но паренек, обычно такой обидчивый, только стоически вздохнул, потирая ногу.
Но кому остановка пришлась по сердцу, так это Мусе. Идти ей было трудно, хотя, конечно, она ни за что не призналась бы в этом спутникам. Рана ныла. При каждом шаге она точно стягивала поврежденные мускулы. Нога немела, плохо слушалась и болела, будто к ней прикасались чем-то горячим.
Отдохнув минут десять, Толя встал и опять неторопливо заковылял вперед. Но когда Николай, желая облегчить его, попытался взвалить себе на плечи и его мешок, мальчик покраснел до слез, отнял поклажу и продолжал нести сам. Так, делая из-за Толи частые остановки, путники шли до самого обеда. Вторая часть пути далась Мусе уже легче, и все же, когда Николай скомандовал остановиться на ночлег, она без сил опустилась на опаленную землю, думая только о том, как бы не выдать своей усталости и боли.
Ночевать они решили под открытым небом, возле большой, поваленной ветром обгорелой сосны. Они обложили ее сушняком и, слегка окопав землей, подожгли. У этого неторопливо, с сипением тлевшего костра они и собрались провести ночь.
Разводя огонь, Николай то и дело поглядывал на Толю. Мальчик действовал с обычным своим проворством, совершенно при этом не прихрамывая. Взгляд Николая становился все более хмурым. Когда сосна наконец разгорелась, распространяя вокруг благодетельный жар, он подошел к маленькому партизану, занятому приготовлением ужина, схватил его за плечо и сердито приказал:
— Разувайся!
Толя вспыхнул и, испуганно оглянувшись, поджал под себя ноги.
— Разувайся! — повторил Николай уже зло. — Сбил ноги — проветри их, дай им отдохнуть! Не знаешь, что ли? Что ж, опять нам из-за тебя тащиться, как гусеницам?
Толя продолжал прятать ноги. Николай вышел из себя. Он попытался было схватить паренька за ногу, но тот вскочил, царапнул партизана злым взглядом и, сжал кулаки, зашептал побледневшими, вздрагивающими губами:
— Попробуй, только посмей! Только попробуй, посмей!
Муся бросилась между ними.
С минуту Николай сердито смотрел на маленького упрямца, потом усмехнулся и молча улегся у медленно горевшего бревна. Он не понимал, что случилось с мальчишкой. «Неужели он притворяется? Зачем, для чего?»
Позже, когда Николай уснул у огня, Муся тихонько встала, подошла к Толе. Щадя его самолюбие, она мягко уговаривала его послушать совета опытного товарища и разуться. Толя упрямо уклонялся от разговора и по-мальчишески отпирался:
— А какое ему дело? Что он лезет?… Я к нему не пристаю, пусть он не лезет… Пусть попробует, пусть только тронет!
И он сердито косился на безмятежно спавшего Николая.
Бревно тлело всю ночь. Спутники отлично выспались, встали бодрые, вчерашнее недоразумение, казалось, было забыто. Но как только тронулись в путь, Толя опять стал маяться из-за стертой ноги, замедлял движение, требовал остановок. Николай только сердито мотал головой, но ничего не говорил, Муся же втайне радовалась, так как поспевать за остальными ей было все еще трудно.
К вечеру вышли из горелого леса, подавлявшего путников своей тишиной. Впереди, за травянистым болотом, перед ними открылся не тронутый пожаром лес, пестрый и яркий.
Николай поправил на плечах тяжелую кладь и бросился бегом через болото навстречу этому живому лесу. За ним с обычной резвостью, совершенно перестав хромать, пустился Толя. Когда Муся, очень от них поотставшая, добралась до первых зеленых деревьев, Николай отчитывал Толю за притворство. Маленький партизан ничего не отвечал и только беспокойно поглядывал на приближающуюся девушку.
Лес звонко шумел, славно пахло прохладной осенней прелью, грибами, мхом. Глубоко вдохнув чистый воздух, Муся расправила плечи, счастливо улыбнулась, оглядывая буйную зелень не тронутой осенью хвои:
— Товарищи, как все-таки здорово жить! А?
— Мне кажется, когда мы перейдем фронт, мы сразу почувствуем то же, что и сейчас, выбравшись из этой проклятой гари, — ответил Николай. — Мне кажется, что и воздух там должен быть какой-то другой, и земля, и лес особенные.
— Вот-вот, и мне почему-то так думается! — воскликнула Муся.
— Точно. Мне, елки-палки, кажется, что и солнце-то как-то хуже светить стало с тех пор, как фашисты сюда пришли.
После однообразных траурных пейзажей горелого леса здесь было так хорошо, так привольно дышалось, что как-то сама собой возникла казачья песня, которую Муся и Николай пели ночью на островке. Толя шутливо начал подсчитывать шаги. Все трое подхватили мотив и, бодро шагая, допели до конца.
— Разве плохо, товарищ лирик? — спросила Муся.
Лес, солнце, зеленая хвоя, песня, свежий воздух, воспоминания о последней ночи, проведенной на острове, — все это радовало и бодрило девушку, будило ощущение собственных сил, молодости, красоты.
— А разве плохо: «Рванется, глянет молчаливо, и дождь уймется у окна»?
— Это о чем вы? — подозрительно спросил Толя.
Муся и Николай посмотрели друг на друга, немножко смутились и не ответили. Им было приятно, что у них завелась общая тайна.
Отвлекаясь от раны, которая еще давала себя знать и мешала идти, Муся думала о том, что же изменило леса за эти двое суток, пока она с друзьями шла по черной пустыне. Только когда Николай скомандовал привал, девушке удалось уловить эту разницу. Убитый последним, особенно сильным заморозком, лист буйно тек с ветвей. Лиственные деревья полысели, погас яркий пламень их красок. Сосны и ели теперь как бы выступили вперед, прикрыв своей синей хвоей наготу берез, осин, ольх и орешника. Только низенькие корявые дубки еще поддерживали честь своих облысевших лиственных собратьев. Рыжими, ржавыми пятнами выделялись они в хмуроватом однообразии хвои.