— Доброе утро, матушка, — начал он сердечно. — Очарование дня затмевается только твоей очаровательной милостью. Сантиссима!Чем это пахнет? Пиньоле?Чудно! Милое утро, щедрая женщина и славная, горячая еда. Что может быть лучше во всём свете?
Старуха выпрямилась. Поглядела на него с определённой отстраненностью, свойственной песчаному аспиду, измеряющему расстояние до приближающейся мыши. Наконец она кивнула, возвращая приветствие.
— Ну, — произнесла она, — например, можно трахнуть тебя по башке этим ружейным прикладом.
Она схватила побитый винчестер, лежавший среди камней за очагом, а Маккенна умоляюще выставил вперёд руки.
— Умоляю, матушка! Я не имел в виду ничего плохого. Не думайте так. Но послушайте только, как поют птицы. Вдохните запах сосновой хвои! Вслушайтесь в журчание ручья, взывающего к травам! Поглядите, как он искрится, целуя каждый округлый камешек и осколок гравия, пробегая по поляне! Разве всё это не прекрасно?
Карга воззрилась на него. Подошла на несколько шагов к дереву, к которому он был прикован, склонив голову набок, с подозрительным блеском глаз, как у ящерицы, сохраняя при этом некоторую долю любопытства.
— Это индейская речь, — с вызовом отвечала она вороньим карканьем — Белых людей не заботят птицы, вода и травы.
— Белого человека, что сейчас перед тобой, заботят, мать. Я люблю эту землю.
— Нет, это ложь. Ты жаждешь здешнего золота. Тебе наплевать на землю.
— Да нет же, — настаивал Маккенна. — Я ищу золото лишь для того, чтобы не расставаться с этой землёй. Мне оно нужно на покупку еды, одеял, снаряжения да иногда немного виски.
— Твой язык — язык белого, — заявила старая дама.
— Нет, — улыбнулся Маккенна, предъявляя упомянутый орган. — Видишь, он красный, совсем как у тебя.
Она подошла ещё, всматриваясь пристальнее.
— Это язык белого, — повторила она. — У него корень в серёдке, вместо того, чтоб быть сзади. Он болтается в обе стороны одновременно.
Маккенна развёл руками в стороны, с готовностью сдаваясь.
— В том, что ты говоришь, есть правда, матушка. Мой народ много раз говорил с твоим двумя языками. Но подумай-ка, есть ли в том моя вина? Обманывал ли я в чём-нибудь апачей? Я Маккенна. Ты меня знаешь. Лгал ли я?
Старуха начала сердиться. Как большинство её соплеменников, она не знала, что ей делать с хорошим белым человеком. Весь её предыдущий опыт был противоположным. И всё же она знала, что этот медноволосый, краснобородый и нежноголосый пленник был хорошим белым. И она свирепела всё больше от того, что это правда, и оттого, что он обезоружил её, напомнив об этом.
— Катись ты, — отрезала она, — это нечестно! Конечно, у тебя доброе имя среди апачей. А как ещё бы Пелон подарил тебе жизнь? А теперь думаешь окрутить меня, заставляя признать, что не лжёшь и не обманываешь нас. Каков!
— Ну, мать, — трезво ответил Маккенна, — я не хотел, чтоб ты расколола свой ружейный приклад таким чудесным утром. Извини, что ещё оставалось мне делать?
Внезапно, в противоречивой манере, свойственной её смуглокожему дикому роду, старая карга осклабилась и сдалась.
— Их! — воскликнула она. — Зачем же и мне лгать тебе? Мне не больше хочется разбить тебе голову, чем тебе — приклад моего ружья. Я думаю, что дело в ярко-рыжей бороде и этих счастливых синих глазах, Маккенна, но ты действительно владеешь чем-то таким, что нравится женщине. Ха! Я заметила эту ухмылку! Ты полагаешь, будто я слишком стара, а? Поберегись. Я ведь могу починить разломанный приклад.
— Точно так же побьюсь об заклад, — галантно произнёс Маккенна, — что ты можешь разбить и сердце сильного мужчины. Отчего ты решила, будто я когда-либо не ценил в тебе женщину, мать? Небольшая доля рассудительности только добавляет очарования к букету, не так ли, мучача?
— Хи-хи-хи! — сморщенная сквообнажила свои два-три корня зубов, оставшихся во рту, и потрепала его за волосы, словно доброго пса. — Ай, вот так-то, ихо! — вскричала она — Ну-ка, иди да отведай чуток этого пиньоле.Побеседуем немного. Я могу порассказать тебе кое-что из того, что Пелон не стал бы. Ну-ка, дай мне отомкнуть этот чёртов старый испанский капкан у тебя на ноге.
— Мать, — промолвил Маккенна, расправляя закованную конечность, — будь я на десять лет моложе, а ты — на двадцать, развязать меня было бы большой ошибкой!
— Отработанный пар! — фыркнула старая дама, в то же время очень довольная.
Возле огня у Маккенны не оставалось иного выбора, как только насильно отведать каши с ослятиной, и к тому же, дабы не потерять только что завоёванной, пусть и маленькой власти над каргой апачей, пришлось подобающим образом причмокивать и отрыгивать, чтобы показать, что последняя не только известна своей неотразимой красотой, но в придачу является и чудесной стряпухой.
После того как он с риском для себя затолкал внутрь последнюю порцию, какую мог вымучить, он помог старухе привести в порядок лагерь. При этом он был несколько скован четырёхфутовым сосновым бревном, к которому она его приковала, как медведя в капкане. Тем не менее на его спутницу произвело огромное впечатление зрелище того, как мужчина делает домашнюю работу. В награду за столь редкую картину в маленьком горном оазисе Нечаянных Трав она решила поведать Маккенне о нескольких вещах, важных в его положении.
Со своей, заинтересованной, стороны Маккенна позволил старой даме говорить сколько влезет, Время от времени он вставлял словечко-другое, чтобы направить ход её болтовни, но в целом она не нуждалась в подобных подсказках. В конце концов, она была из апачей древней крови. Она повидала немало белых людей, сидевших на месте Глена Маккенны, и она знала, какого рода мысли полнят ум гринго, ожидающего возвращения её соплеменников с военной тропы. То были простые мысли, простые по необходимости, потому что этот белый человек знал индейцев, и в особенности апачей. Он не станет растрачивать силы своего ума в призрачных надеждах либо тщетных упованиях на милосердие. У него мысли будут прямыми, как у апачей, мысли о двух вещах, которые теперь только идут в счёт.
У него будут думы о жизни. И будут думы о смерти. Натуралменте.
9
Тайна каньона Сно-Та-Хэй
Болтливого индейца, тем более из апачей, найти нелегко. Через пять минут Маккенна знал, что набрёл на редкий образчик в лице старой дамы. Её истории явились результатом одиночества, возраста, женской противоречивости и откровенной симпатии к синеглазому белому.
Начать с того, сообщила она ему, сперва удовлетворённо набив собственную трубку из кисета Маккенны и дозволив ему первую за двенадцать часов затяжку, что в этой экспедиции, предпринятой Пелоном, была отчасти и её собственная вина, Она была последней в живых из детей сестры Нана и Энха, но её мать никогда не допускалась к тайне Каньона-дель-Оро, прозванного у апачей Сно-Та-Хэй, и, конечно, она тоже не видала каньона. Туда отправлялись только мужчины — так было всегда.
Ну, во дни её матери подобные вещи могли терпеть. Теперь времена изменились. Ей самой не по нраву подобное грубое попрание женских прав.
Старая сквозамолкла, изучая своего слушателя. Вот она наклонила голову, как будто приняв какое-то решение. Зовут её, продолжала она, Малипаи. Это, несомненно, было взято из испанского и означало «дурные земли». Разглядывая её, Маккенна согласился с тем, что имя было подобрано верно. Он присягнул бы на том, что её соплеменники не колебались, именуя камень — камнем, а жабу — жабой.
В ответ на эту прямую исповедь бородатый золотоискатель скромно заявил, что сам он не слишком осчастливлен природой по части сложения и черт лица. Всякая проницательная женщина, вроде Малипаи, конечно же, могла бы заметить, что на вид он больше «кости, чем жир, и жилы, чем мясо».