XVIII
- Что-то там поделывает наш Лев Борисович Хобот? - думает придирчивый читатель, уставший уж от энергичных действий прочих героев. - Жив ли он? Или отечественная медицина, подобно бестолковому Чижу, вновь лопухнулась и не сберегла чуть теплящийся огонек хоботовской жизни? Как он, в случае, если выжил, переносил материальный и моральный ущерб? Не надо ли ему помочь вниманием или полезным советом, на которые каждый из нас горазд?
Так вот, Хобот пока ничего не делает. Он лежит по-прежнему под байковым одеялком и тихонько шевелит ранеными мозгами. Он уже все придумал и в советах не нуждается.
Но для конкретных самостоятельных действий он пока не созрел, даже для высовывания самого кончика носа наружу он не приготовился. Лев этот еще довольно долго будет дышать спертым, испорченным воздухом, одним с собой, пока не начнет новую жизнь. Уж он теперь будет умнее в сто раз и промашки не даст.
Первым номером заведет себе Хобот бронированные двери с глазами, подключит к ним и к окнам сигнализацию с сиренами, фейерверками и самонаводящимися минами, нацеленными на разбойников. Потом наймет парней, впрочем нет, парням нету веры, собаку заведет хорошую, верную, вроде того милицейского Агдама. И обязательно надо поднести полковнику. Срок давно подошел, так нет - тянул все, тянул, вот и вышло боком. Подарить нужно "Пастушку", что у тети сохраняется, хоть и жаль ужасно, XIX век..., ну да иначе никак, разве другое что-нибудь от тети.
А уж после всего того можно и въехать насовсем, запереться и потихоньку опять прикапливать изящное, старинное, прежних мастеров рукоделье, то что в цене никогда не падает, и так украшает жизнь самого хозяина. Сейчас уже есть кое-что на примете, надо только не прозевать, не упустить в чужие цепкие руки, а вовремя в единственный верный момент овладеть, обласкать вещь и любить ее потом преданно и верно.
С этими мыслями Хобот трогал и гладил рубцующиеся шрамы, чтобы поскорее те обратились в здоровую упругую плоть, такую совершенную и нежную. Он плотнее подтыкал свое казенное одеялко и, засыпая, начинал видеть радужные сны. Дело шло на поправку. Прибавлялся вес его тела, волосы, скобкой обнимавшие лысину, завивались уже колечками, частично скрывая ссадины.
Крыши за окном палаты парили, подсыхая после дождя и служа аэродромами голубям и испытателям самодельных летательных аппаратов. Там и сям загибались яркие радуги, могущие украсить и преобразить даже самые унылые пейзажи, составленные из ржавых и гнилых материалов, с покосившимися плоскостями и разбитыми стеклами.
XIX
Очнувшись, инспектор Каверзнев осмотрелся и понял, - приключения его продолжаются, потому что он не лежит у себя дома на диване, и к нему не подходила мама поправить одеяло; не было вокруг и больничных стен, покрашенных и побеленных пополам, с известным запахом. Нет, он лежит на жестком дощатом топчане, какие до сих пор не перевелись на солдатских гауптвахтах и в отделениях милиции, укрытый своим повидашим виды шотландским пальто, в маленькой каморке с тремя окошками на три стороны света и дверью в четвертую. За окнами само собой открывался еще один вид на крыши, но превосходящий все прежние разнообразием и простором.
В сторонке, под вырезанной из журнала репродукцией с портрета Котовского (Григория), сидел на скамье известный матрос и жарил на керосинке рыбу. Еще каморка была украшена цветной картинкой, изображавшей четверку Битлз, других украшений не имелось. Кроме топчана, из мебели Лепа разглядел лишь стол и несколько разнокалиберных ящиков (ящичной тары), по мере необходимости застланных газетной бумагой.
Из котов дома был один, сидел за единственным табуретом на приступочке и допиливал лобзиком декоративную фанерную полку, поминутно сверяясь с висящим тут же нарисованным образцом и фыркая на набегающие желтые опилки.
Леопольд еще полежал немного с полуприкрытыми глазами, попривыкал еще к новым чудесам, которых за последнее время многонько что-то накапливалось, затем приподнялся на локте и приступил к делу:
- Где это я, Терентий?
- У нас гостишь, - лаконически ответил матрос, шевеля шипящую рыбу широким ножом.
- Я что же теперь в плену у вас, или как?
- Погостишь и иди себе, какой у меня плен...
- А скажите, Терентий, - ободрился Лепа, - что это с нами произошло давеча? И какой нынче год?
- Год-то? Год тебе знать, а случилось - ничего не случилось, вот что. Поешь, на-ко, рыбки, котики мои наловили, - рассказал в ответ Терентий, гася керосинку и переправляя сковороду на ближний к топчану ящик.
- Ну хорошо, а за что же вы назвали меня "паскудой" и так побили, помните?
- Что побил тебя, то это ничего, заживет, поверь. Меня, браток, не так еще бивали, ничего, зажило, еще крепче стало. Такая теперь во мне крепость, что бей не бей... А обозвал зря - ошибка вышла, теперь стыдно. Думал ты с Шерстяком заодно, а ты другое дело оказался.
- Так, ЛАДНО, - ерзал на топчане Леопольд, - а в каком смысле вы "народный мститель" и "матрос"? Против кого это вы повстанцем выступаете?
Лепа поднялся и как следует посмотрел в окно. Там он опять увидал крыши, но с двух сторон живописное их пространство обступалось уже высокими зданиями, крыши которых скрывались в облаках и не имели подступов. Дома эти холодно глядели перед собой рядами одинаковых окон с одинаковыми завесами, имея общее для всех выраженье. В одно из таких зданий предполагался переезд его управления.
- А в каком смысле ты сыщик? - взялся отвечать Терентий, - ты сыщик, сыскивать твое дело. Хобота дело - добро копить. Пускай - целее будет. А Шерстючье дело - гадить да тиранить людей! А я - мститель мщу за народ. Кто, скажи, за народ отомстит? Спрос?! - глаза его налились скорбью и стало, наконец, заметно, что он в годах,- Я отомщу!
- Но ведь терроризм же?! - выкрикнул Лепа.
- Правильно, душегубство, поэтому тебе этим нельзя заняться, а я - другое дело, я послан, хотя мне в огне гореть. НО Я К КАЖДОМУ ПРИДУ. Шерстюк твой - мелочь пузатая, вот вроде этих окуней, а еще щуки есть и акулы. Вот они меня и дожидаются... Матрос-то я потому, что на "Потемкине" ходил, а теперь тут обосновался, на крыше. Крыша, браток, наивысшая точка человеческого гнезда. Меня тут не найти, ты только отыскал, видно тебе дано такое. А милицию вашу, верно, не люблю. Кин я про нее не глядел, а живьем видывал вашего брата. У вас там обо мне записано, что я БОМЖ, такое мне название. А я матрос Терентий, Народный Мститель! - затверди себе, - стукнул он Леопольда в грудь и взволнованно заходил кругами, задевая предметы и маша, как от комаров, мощными руками.
Лепа, хоть и не понял смысла в ответе, но вдруг ощутил в горле ком и щекотку в носу. Он потянулся к матросу, полный сочувствия, но тот отмахнулся, яростно роясь в сковородке:
- Постой-погоди, я еще тем записывальщикам коростылей-то в портки насую, узнают меня.
- Дак я согласен, а вот ответьте, Терентий...
- Да что ты заладил, ровно радио: "ответьте", "скажите". Замолкни лучше.
- Нет, я еще спросить хочу. Вот вы сказали Шерстюк, мол?.. Ведь он товарищ мне...
- Ну и лопух ты, браток, что он товарищ тебе. Костолом он, налетчик. Ему в вашей конторе самое место. Я еще евонного батька знавал, мазурика. И дядька их из дворца, тоже говно был из говен. Опять у Хобота, тоже шерстючья работа. Так что, поздравляю тебя, браток, с таким товарищем.
- Не может быть! - изумился Леопольд, - ведь мы и учились вместе, и на практике...
- Ты ешь давай, знай, рыбу-то, ученый, - напомнил Терентий, и Лепа с горя навалился на неожиданно вкусную рыбу. Меля зубами тонкие кости, он мысленно возводил планы дальнейших действий в правильном направлении, ища наилучшие из возможных.
- Последний раз выследил я его, - продолжал матрос, - взял на мушку, так у меня в ружье осечка приключилась - перекос патрона. Сапога с ноги не пожалел, думал - прибью рыжего тяжелым, но... промашка вышла. Ушел подлюка и сапог прихватил зачем-то. Одно слово гад.