Почерк тут стал неразборчивым. Было видно, что рука писавшего дрожала. Возможно, от накатившей злобы или по другим причинам дед остановился, перестал писать.
— Ладно, это все не то, — бубнил Борис, разбирая дедову писанину, — процесс добычи мне не нужен. Мне бы готовый результат. Сколько же они его намыли? Где это? Где?
Он быстро перелистывал тетрадь, бегло читая отдельные строчки. Там рассказывалось об организации лагеря, о строительстве какой-то бани. Словом, о чем только ни писал дед, только не о золоте. Борис уже стал нервничать. Такое подробное описание его сейчас не интересовало и уже начинало раздражать. В этой тетради он сейчас искал только подтверждения своих предположений и ответа на беспокоивший его вопрос: где же золото?
Кабинетные часы пробили два. Борис их отремонтировал, и с его приходом в этот дом вошла новая жизнь. Дом ожил. В этом было что-то символичное: часы стали отмерять другое время — отпущенное ему. Борис выглянул в окно. На улице было тихо и безлюдно. Город погрузился во тьму. Только в соседнем доме напротив светились редкие окна. Сквозь трепетавшие на ветру листья высоченных тополей виднелись ярко сверкавшие звезды.
Дед, видно, по памяти написал о событиях давно прошедшей молодости, поэтому его записи больше походили на мемуары, чем на дневник. В одном месте взгляд Бориса снова остановился на слове «золото». Написано было так неразборчиво, что только с третьего раза Борис понял смысл. Там говорилось о том, что максимальные по содержанию навески золота десятник намыл из породы, принесенной со склона высокой горы. Она возвышалась в нескольких километрах от их лагеря и спускалась в узкий распадок. Выше этот склон всюду зарос густым стлаником и высоким кустарником тальника и ольхи. Именно там нашли это золото. Пришлось вырубить все кусты и полностью его очистить.
«Тут осужденные пахали у меня от темна до темна, — писал дед в тетради. — Никаких поблажек я им не давал. Гоняли мы их, как бешеных собак. Доставалось и охране. Я их заставил навсегда забыть о каких-либо дружеских отношениях с заключенными и не давать им передыху. Все они враги народа, — внушал я им ежедневно, — и к ним соответственно и надо относиться. У некоторых это отложилось хорошо, и они старались, как могли. А были среди охраны и жалостливые. Тем я быстро крылышки подрезал, боролся с ними всеми силами. Я их наказывал так же, как зэков, объявлял наряды, сокращал паёк. И только после такой воспитательной работы они тянули эту лямку, как надо. Весь склон горы десятник разбил на небольшие квадраты. Из центра каждого квадрата заключенные отбирали по несколько мешков породы и сносили ее вниз на промывку».
Борис это описание пропустил. Здесь опять рассказывалось не о том, что его интересовало. Методика поисков золота и промывки породы ему сейчас была не нужна. О самом десятнике дед снова упомянул. Он довольно подробно написал об этом человеке. Десятник почему-то заинтересовал Бориса.
— Это что за самоучка-рудознатец такой? — произнес он вслух, разбирая почерк деда. — Это где же он так научился золото искать? Ну и умелец!
Борис подумал, что таких толковых мужиков как раз сейчас и не хватает. Было бы их больше, может, и жили бы по-другому.
— Вот молодец этот Баринов! Молоде-е-ц! — шептал Борис, читая тетрадь. — Здорово мужик работал.
«Странный этот Баринов, — писал дед. — Пока я его не трогал, он сам что-то мудрил: на клочке бумаги прикидывал, где надо искать и сколько там можно взять металла. А как я ему сказал, что если не найдешь хорошего золота, поставлю тебя к стенке как контру последнюю, тут у него как бы даже интерес пропал к работе. Сачковать стал, сука, саботировать трудовой процесс. Я ему говорю: “Ты не для меня стараешься, а для Родины”. А он смеется: “Меня Родина сюда ни за что сослала, а ты хочешь, чтобы я пахал на благо этого Отечества. Да ещё грозишься расстрелять меня. Хрен тебе! На, выкуси! Я добровольно вкалывать не буду. Пока был интерес, работал. А теперь его нет, он весь кончился…” Так этот паршивец и стал отлынивать от работы. Как будто сам напрашивался, чтоб пустили его в расход. Но ничего, не мытьём, так катаньем я быстро его приструнил. Для начала я ему сократил пайку. Жратвы и так никому не хватало, а по сокращённой норме можно было быстро загнуться. Смотрю, мужик сразу отощал, еле ноги волочит. Ну, словом, дошел до ручки. Но вижу — всё равно упорствует: норму никак не делает. Вот тут я уже не выдержал, приказал, чтобы всыпали ему по первое число. Да только мои молодцы малость перестарались и чуть было его до смерти не забили. Вовремя остановил. После этого он бузить перестал. Видать, одумался: жить-то охота».