Золото. Назад в СССР 3
Глава 1
Золотая середина. Умеренность и мужество в одинаковой мере гибнут от избытка и недостатка, в то время как середина спасает их.
Аристотель.
Человеческий вкус противиться чрезмерно низкому и в тоже время чрезмерно высокому.
Мишель Монтень.
Примерно шесть часов назад я окончательно оторвался от преследователей и теперь шел по белой пустыне — заснеженной тундре и пытался осмыслить происходящее.
Угораздило меня, конечно, вернуться в конец семидесятых. Я усмехнулся своей категоричности. Как будто от меня что-нибудь зависело в этом плане. Я до сих пор не понял, как это произошло.
Все что помню — это попытка скрыть данные с разведанными координатами Русского Клондайка, разборка с директором по безопасности НИИ Геологии Куравлевым, драка с охранником, Катюха со стволом, Инфинити, автомобильная катастрофа, радиаторная решетка Гелентвагена, осколки стекла.
Скорее всего я никогда так и не узнаю, чем всё в том мире закончилось.
Я по-прежнему не помню, где находятся открытые месторождения. Ни те, что я открыл в грядущем, в будущей России ни те, которые мы открыли с Гибаряном в настоящем времени в СССР.
Такое ощущение, что судьба или рок прятали их от меня снова и снова и заставляли преодолеть какие-то новые преграды. Вся штука в том, что чем ближе я находился к месторождениям, тем более туманными были воспоминания о них.
Память же наотрез отказывалась хоть немного приоткрыть завесу. Дать подсказку или ключ. Я неплохо помнил все, что происходило после того, как я очнулся в яранге Выквана в обществе его прекрасной внучки.
У меня время от времени всплывали разные воспоминания о детстве Ильи Бурцева, студенческих годах и первых годах работы инженером-геологом, но стоило мне подумать о промышленных залежах золота — память схлопывалась.
Словно со мной не происходило ничего, связанного с геологоразведкой и открытиями месторождений
Моя память, по словам доктора, прекрасной девушки Алены Сергеевны и по совместительству моей будущей невесты, должна была уже постепенно восстановиться.
Но к настоящему времени я помнил не больше, чем до встречи с доктором Гусевой.
Из обрывков воспоминаний о прошлом и упущенных результатах моего кропотливого труда, красивой девушке к реальности меня вернула наледь. Я упал, больно ударившись коленом, и чуть не разбив себе лицо.
Ружье слетело с плеча и гулко стукнулось о грунт. А тяжеленный, килограмм под сорок рюкзак за спиной, сместился вперед к голове и больно ударил по затылку, пока я падал вперед, страхуя себя выставленными вперед ладонями.
Так можно и шею себе свернуть. Хорошо хоть руки в вязаных перчатках, поверх которых натянуты варежки из оленьей шкуры.
Я немного постоял, а потом рухнул набок из положения на четвереньках и стал выбираться из лямок.
Я не сумел бы встать на ноги с рюкзаком на спине и ружьем на грунте из-за скользкого грунта. Я это почувствовал сразу, когда попробовал откинуть тяжелую ношу немного назад на спине.
Перспектива оказаться коровой на льду, с разъехавшимимся ногами и растянутыми связками на ногах на внутренней стороне бедра, мне не улыбалась от слова совсем.
Уж лучше я помучаюсь стоя, накидывая рюкзак на спину. Ну с «накидывать» я явно погорячился, ведь взвалить такой груз на спину без посторонней помощи, будучи одетым в эвенкийский кафтан, тот еще аттракцион.
Кафтан скорее напоминал дубленку до колен из толстой шкуры северного оленя мехом внутрь. Был очень теплым, но сильно стеснял движения.
Относительно светлого времени суток у меня осталось часа три. В сопках на десятки километров вокруг — ни души.
А до точки к которой пролегал мой маршрут еще километров двадцать пять.
Скоро везде будет простираться тьма. Окрестная лесотундра будет угадываться только по веткам берез и кустов.
Даже белоснежный снег не станет осветлять пейзаж. Будет царить полярная ночь.
Я шел к ближайшему балку — домику бытовке.
Так называют разбросанные по всему Северу пристанища для охотников, оленеводов, геологов и прочего бродячего люда.
Балки бывают разными. Неказистыми, продуваемыми со всех сторон со старенькой печуркой, добротными, прочными и хорошо утеплёнными, с сенями, чугунной буржуйкой и посудой.
Но всех их объединяет одно — балок всегда желанен и притягателен для путника.
Балок — это почти сакральное место. Любые странники будь то суровые бородатые мужики геологи или хрупкие женщины геодезисты, оказавшись у балока поют гимны отборными русскими словами радости и благодарности строителям и хозяевам этих неказистых кубометров жилья.
А у них всегда есть хозяева. Без хозяина балок быстро превращается в рухлядь.
В самом балке главная вещь — печка, которая ставится возле двери. Размеры печи зависят от размера балка. В добротных балках печи обкладывают по бокам камнями, чтобы дольше держали тепло.
Это и есть очаг, и, самый что ни на есть, сакральный центр человеческой цивилизации, точнее ее отсутствия на десятки или даже сотни километров вокруг.
Это пространство имеет свои ритуалы. Здесь освещают помещение спиртом, окуривают табачным дымом, и не стесняясь, возносят своими словами благодарственные молитвы всем известным вождям, духам и богам. Кто как умеет.
Раз уж получилась случайная остановка, то я достал немного меда с орехами и коричневое овсяное печенье, которое, впрочем, никогда мне не нравилось на вкус. Я подкрепился разглядывая местность и очертания обледеневшей колеи. Ранней осенью здесь проходил вездеход.
Поев и запив водой печенье, минут пятнадцать накидывал рюкзак на плечи и в конце концов мне это удалось. Я осторожно двинулся дальше по наледи.
Гололед скоро кончился. Снег радовал ноги, а снежный бугры протянувшиеся длинными бороздами вдоль моего пути совпадали с направлением по карте и компасу.
Я не очень люблю передвигаться в это время года в лесотундре в нашей советской спецодежде, выдаваемой на складе в Геологическом управлении.
Все дело в том, что уже ветренно и довольно холодно, но еще не минус сорок—пятьдесят.
Самое противное — это идти по снегу под ветром. Тело потеет, а одежда становится мокрой. Стоит только остановиться на минуту и она от мороза тут же дубеет, превращаясь в ледяные латы. Человек превращается в пингвинчика.
Если простоять на ветру минут десять, то согнуть руку в локте в такой куртке стоит больших усилий.
Ветер в долине может быть очень сильным. Если в городах и поселках его останавливают дома высотки и деревья, то тут ничего нет, вся растительность словно ковер, вьется у ног.
Зимой, так вообще, шквалистые порывы могут буквально снести человека. В самой тундре больших сугробов нет из-за постоянного ветра, который переносит снег с места на место.
Но бывает и такое, что, порой, можно идти по ровному снежному насту и провалиться по плечи в снег.
В тот день мне несказанно повезло. Я шел одетый в удобную одежду одного из братьев Мухутаровых. И хоть она была мне велика, мне очень комфортно и тепло.
В этой местности смерть косила тех, кто не подготовился к походу и мерз. В какой-то момент энергия мерзнущего человека начинает расходоваться с удвоенной силой на движение и на поддержание в норме температуры тела.
Путь к балку казался бесконечным. Я шел уже двенадцать часов подряд. Всего с четырьмя короткими остановками. Останавливаться надолго нельзя. Мои спальник и палатка в рюкзаке не могли бы меня защитить от холода без печки или большого костра.
А вот источника дров или топлива по близости нигде не было видно. Если не считать одинокие кустарники, но ими особо не отогреешься. Поэтому нужно было идти широким шагом, чтобы поскорее добраться до укрытия.
Ведь температура ощущалась, как минус десять, но после того, когда стемнеет она легко могла упасть до отметки в минус двадцать. Идти в такой мороз можно, а спать на вечной мерзлоте в палатке нельзя.