Горе вам, господин мэр, если вы вздумаете облагородить этот грубый пляж, который так мне нравится. Все эти дюны и ямы и галька с ее бесконечно разнообразной геометрией форм (круглые, заостренные, удлиненные, срезанные, расплющенные камешки — как берцовые и бедренные кости генуэзской земли, ее коленные чашечки и фаланги) — какой впечатляющий образ хаоса и бедствия, и рядом со всем этим — внимательные, настороженные воды. Нет, господин мэр, вы не осмелитесь все это смягчить и пригладить. Сюда приезжает повозка за щебнем — и прекрасно; ленивый возчик выбирает и грузит камень не торопясь, словно старатель, просеивающий золотоносный песок; море освещает его сбоку и беспокоит его лошадь, грузного белого коня, в котором каждая набежавшая волна воскрешает старинные страхи: «Но! Но!» — сказал Ной, вталкивая его в ковчег, но ведь остальной-то лошадиный народ стал добычей невиданной смерти, смерти, которая вместо обычного серпа потрясала литрами воды! Не трогайте все это, господин мэр, имейте в виду, я и дети, играющие тут по воскресеньям, встанем на защиту нашего берега. Отнеситесь с уважением к последнему клочку генуэзской земли, который остался Янесу и Сандокану, разрешите нам и дальше устраивать тут драки в их честь; щебень будет скрипеть под нашими башмаками, и запах дальних островов перенесет нас в то страннейшее глагольное время, которое получается из слияния трапассато ремото с футуро; а когда мы устанем, наши глаза отдохнут на песке, обреченном на вечную муку уходить и возвращаться вместе с водой; в неожиданно свернувшуюся волну попалось солнце; ах, какой оно великолепный гладиатор, это море, господин мэр! Нет, я не в силах сам от него оторваться, пожалуйста, пришлите за мной пожарников с колоколом и канатами, пришлите здравый смысл мне на помощь!
Эти молчаливые женщины, которые работают крючком, поднимая голову через равные промежутки времени (как пловцы, которые через каждые три рывка поднимают голову, чтобы глотнуть воздуха), они никогда отсюда не уйдут или уйдут вместе с морем: так и будут покачиваться на волнах на своих раскладных стульчиках с нитью сирокко, растянутой между растопыренными локтями; а этот старик, который читает старую-старую газету — уверяю вас, она лежит здесь с 1898 года! — в конце концов он найдет сообщение, которое искал, или собственное имя в некрологе, и газета выпадет у него из рук. Море — это единственное, что здесь существенно, и все, к чему оно прикоснется, становится вневременным, вечным, и если кто-то скажет, что нашел на берегу монету, или оружие, или яд, или статую, или привидение, можете смело поверить: ведь море идет к нам из времени и пространства, так же как идет к нам свет от бесконечно далеких звезд. Да ведь и бог, сотворяя людей, смешал землю не с пресной водой — ему нужна была именно морская, горько-соленая. «Я хочу сделать их такими, — думал он о людях, — чтобы всякий, кто их узнает, почувствовал неутолимую жажду узнавать их все больше и больше. Познание человека должно давать такое же наслаждение и такое же утоление, какое приносят слезы». И так стало.
Дорогой мой Фоче, в марте по утрам на твоем пляже упражняются в каллиграфии чайки: огромные заглавные буквы, соединяющие страны света, стремительные запятые, безупречные скобки. Вдали надрывается буксир, но ничего не может поделать: вверенный ему пароход не желает поворачиваться, и оба они выглядят так же смешно, как бывают смешны хозяин и его собака, когда они не могут договориться, в какую сторону идти. На горизонте, немного туманном, высятся ненастоящие горы и ненастоящие корабли, но непременно ошибется и тот, кто совершенно уверен, что знает, где настоящие. Рыбачьи лодки пропадают из виду и появляются снова: у них четыре, нет, шесть весел (или это кажется?), которые поднимаются медленно и судорожно, как клешни омара. В открытом море быстро проносится моторная лодка, а за ней тянется традиционный шлейф из пены и визга, который, наверное, слышат на Капри и в Ницце — так одна оса способна заполнить своим жужжанием целое лето. Я стряхиваю оцепенение и оглядываюсь по сторонам. На этом берегу живут еще и цыгане. Я вижу несколько рядов скамеек и трапецию под полотнищем, на котором написано: «Морская арена. Каждый вечер новинка. Труппа Красных Дьяволов. Знаменитые воздушные акробаты». Цыган принесло сюда не море: рядом стоит чистенький фургон, маленькие оконца его распахнуты, а из трубы бесхитростно вьется дымок. По лесенке спускается молодая женщина с ведром в руке, оборванная и красивая. Я иду за ней все по тому же щебню к колонке, где вода льется в подставленный чан. Цыганка ставит ведро под кран, садится на камень и, склонив голову, задумывается. Загадочные вести несут в себе облака, но не меньшую загадку представляют собою мысли этой женщины, которая днем стирает и стряпает, а вечером, зажав в зубах металлическую перекладину, начинает на ней раскачиваться и раскачивается, раскачивается, раскачивается. Повторяю, она красива, и потому я пытаюсь представить себе, какова она в радости или горе; может быть, она и счастлива; подруга метателя ножей, она умеет спокойно дышать и улыбаться в то время, как в нее, посвистывая, летят лезвия. Ведро наполнилось, вода переливается через край, но цыганка не двигается, она словно спит с открытыми глазами, сложив на коленях руки.