Фоче и Лидо — это те места, где собираются ветры, уже разбитые Генуей. Никакой волны: неподвижная вода даже не колышется под ударами трамонтаны, лишь местами появляются на ней белые пенные гребешки — словно стая чаек опустилась на море. Под порывами ветра кое-где посреди синевы появляются, медленно растекаясь — так растекается кровь на биче, — темные пятна. Побледневшие паруса издали наблюдают за экзекуцией, которая и совершается, и принимается с одинаковым стоицизмом. Парусники, куда же вы? Эй вы, чемоданы, набитые ветром, возьмите меня с собой! А вот отважные туристы без пальто; солнце делает вид, что греет их, они делают вид, что не дрожат от холода. Грузовик сбрасывает землю в воду. Рыбак с удочкой возвращается домой. В том месте, где возводятся пляжные постройки, слышен стук молотков: пролетая над кабинками, у которых еще нет крыши, ветер высвистывает: «Это не я!» Какой-то человек положил на скамейку свою ношу: это контрабас, сойти с ума, это контрабас! Я бегу, насторожив слух и не веря своим глазам: я слышал голос ветра и моря в раковине, но как он будет звучать в самом тяжелом и торжественном из инструментов? Большой корабль берет курс на маяк, лоцман выходит ему навстречу на своем катере, ему сбрасывают лестницу, но ветер все время выдергивает ее у него из-под ног, превращая в подобие игольного ушка. К парапету подходит старик, вытаскивает из бездонного кармана обшарпанный бинокль, тщательно наводит на фокус и смотрит, смотрит. Кто он — престарелый переписчик, всю жизнь просидевший за бумагами, или, напротив, бывший моряк? Смотри, дедушка, смотри, разглядывай горизонт; та, которую ты ожидаешь, может быть, как раз оттуда и появится — против ветра, против ветра.
Неохотно опускается вечер. До какого часа продлится танец электрических фонарей на берегу моря? Успеет ли тень от клумбы перепрыгнуть через решетку и нырнуть в воду? Уже глубокая ночь, но генуэзцы спят вполглаза, так как ветер продолжает тоненько посвистывать у них в подушке.
На лужайке в Стурле подле стоящей особняком маленькой виллы никак не могут утихомириться несколько пустых консервных банок и бумажный сор: это сплошная, нескончаемая жалоба, печальное и тонкое стенание; хозяин дома к ним уже привык, как привыкли и мы с вами к мысли о смерти.
Святоши
Мы с художником Ченни поднимались по крутой лестнице в его студию на улице Святого Винченцо в Генуе. Это невзрачная, но многолюдная улочка, где что ни шаг, то лавка. «Нет уж, поровну так поровну, — говорило время от времени солнце осеннему дождю, начинавшему вдруг барабанить по крышам, — теперь моя очередь». Что ж, и в Неаполе в октябре происходит то же самое — тот же нескончаемый и неразрешимый спор, а что касается картин Ченни, то я и сам не знаю, почему мне захотелось на них посмотреть; я приохотился к живописи слишком поздно и похож в этом смысле на тех старых греховодников, которые в отчаянии призывают священника лишь после того, как врачи подтвердили им, что они обречены. Ну, в общем, Ченни сказал мне, что закончил недавно своих «Святош», и вот мы, слегка запыхавшись, поднимаемся по крутой лестнице; наконец мы добрались до полутемной площадки, где сидел кот моего приятеля, буравя темноту настойчивым вопрошающим взглядом, а из-за закрытой двери, словно ответная исповедь, пробивался к нему слабый свет. Ченни открыл дверь, мы вошли, и я увидел на мольберте картину — поразительную, но при этом совершенно простую, даже простодушную. Задача живописи состоит в том, чтобы побудить людей любить друг друга, а также предоставить возможность целенаправленного воздействия всем цветам, всем краскам как внутри нас, так и снаружи, которые без этого пребывают в состоянии бессмысленного бездействия или столь же бессмысленного, хаотического борения; вот почему хорошая картина поражает нас и в то же время успокаивает. Я смотрел на двух святош, написанных Ченни, и думал: «Да-да, это они, святоши, с их стертыми от поклонов коленями; это их потухшие лица, смешные и в то же время зловещие, лица той восковой желтизны, какая бывает у соломенных сидений церковных стульев; каменные лица, на которых застыли страх и решимость, а вокруг — тусклый свет исповедальни, и все остальное как будто прикрыто краем пыльной шали; да, это действительно святоши, все святоши, которых я знаю».