Дожди Генуи
Ах, какие они безыскусные, какие простые — это почти что слезы, которые утираешь тыльной стороной руки! Зимой Генуя похожа на огромное кривое зеркало, которое кто-то без устали протирает шерстяной тряпкой, но оно тут же снова мутнеет. На нее покрикивают нахмуренные горы, предъявляет ей свои претензии море, угрожающе кренится над нею небо, набегает ветер со все новыми и новыми обвинениями; он собрал их отовсюду и теперь выкрикивает и шепчет, клянясь говорить правду, только правду, ничего кроме правды; это трудное время для госпожи Генуи, ясно, что она обречена, что она погибла; всё, весь мир бросает ей в лицо главное обвинение: «Ты красива и не можешь этого отрицать. Нужно каяться, нужно искупать свою вину». Наказание, которое ей назначено, и есть дождь. Дыхание двух ривьер подкашивает ноги здешней зиме, ее снегам и льдам. И тогда начинает идти дождь. Но разве Паганини не добавлял иной раз своей скрипке три лишних струны? Таков и дождь Генуи: он очень сложный, это только кажется, что он простой, потому что он такой безыскусный, на самом деле в нем больше глав, чем в любой книге, и я хочу пересказать вам сейчас хотя бы некоторые.
Вот, например, горизонтальный дождь — яростные потоки воды, обрушивающиеся с перевала Джови, которые направляет трамонтана, как направляют пожарники помпу. «Попытка самоубийства, совершенная Февралем! — должны были бы кричать все газеты. — Воспользовавшись рассеянностью календаря, этот всем известный короткий и печальный месяц вскрывает себе вены и, вполне вероятно, умрет от потери крови!» Зонтик тут не поможет. Это дождь, который целит в грудь, и ни одна капля не пролетает мимо. Может быть, у какого-нибудь близорукого прохожего и сухо за стеклами очков, но если вы пожелаете измерить в литрах ущерб, причиненный его одежде, вам придется выжать его над ванной, снабженной делениями. В крытых галереях льет так же, как на площадях, в подъездах так же, как на улицах, льет в трамваях, льет во всех видах транспорта, льет под портиками, льет в газетных киосках, льет в нишах со статуями; льет в домах, сердцах и внутри каждой вещи; льет вверх тормашками и вниз головой — эта вода поистине акробатка, она намагничена, она вьется, как кнут работорговца; пьяный дождь, дождь двойной и тройной, он, как я уже говорил, хлещет горизонтально, он льет даже внутри самого себя! Но эти водяные залпы, в общем, незлобивы: они милостиво обходятся с отдельными участками тротуара, а в некоторых весьма обширных зонах города вообще их щадят: это дождь не плотной, а свободной вязки, он не сплошной; он столь же дырявый, сколь и неистовый, он щедр на поблажки и, в общем, достаточно мимолетен. Горизонтальному дождю подай горизонт, а не человека, к тому же человек здесь с детства к нему привык. Генуэзец курсирует, лавирует, передвигается в этом дожде, как лодочник, идущий против ветра. И вот что я вам скажу: надо бы, чтобы иностранцев, прибывающих поездом, ждали бы в здании вокзала лоцманы: они им совершенно необходимы. Ведь этих на минутку возникающих тропинок, этих путеводных проблесков в стене дождя никогда в жизни не найти никому, кроме генуэзца, притом как минимум в третьем поколении; помню, однажды я, дурак, попытался, но тут же уткнулся в тупик, отрезавший мне путь; потом я долго не мог понять, где кончается вода и где начинаюсь я.
Однако ветер утихает, и дождь делается строго перпендикулярным по отношению ко всем предметам — будь то черепица, булыжник или кончик иглы. В обрушивающихся потоках господствует принцип отвеса и непрерывности бьющего ключа — это дождь, падающий уступами; как только тучи подтянут Геную к себе, она вознесется прямо на небо и прощай Генуя! Редкий прохожий, дерзнувший выйти на улицу, чувствует себя как муха в паутине: со своим зонтиком, в котором просверлена каждая долька, он пробивает стену дождя и сам же об нее и стукается, он идет сквозь дождь, как сквозь бамбуковую занавеску парикмахерской. В этот дождь держитесь подальше от крутых подъемов, ступенек и переулков. Поначалу вода льется вполне благодушно, она еще разделяется на отдельные струи, как косы той королевны из сказки, которая сбрасывала их из окошка возлюбленному, чтобы тот мог по ним вскарабкаться к ее устам; но вот два ручейка вздуваются, разливаются, и, глядишь, они уже слились в супружеском объятии на узком ложе переулка Ангелов или площади Совершенной Любви; водовороты в водостоках подтверждают точность найденного нами образа, потому что если вы закроете глаза, то услышите вздохи и звуки поцелуев. Такой дождь нужно пережидать в подъезде, нужно слушать его, как концерт. От Сампьердарены до Стурлы — повсюду он находит клавиши, по которым можно ударить, — белые клавиши домов, черные клавиши фабрик, резкие диезы огромных дворцов, мягкие бемоли маленьких дачек. Поверьте, это веселая и в то же время грустная музыка, пробуждающая в каждом из нас давно забытые воспоминания: к примеру, когда я, склонив голову, стоял в какой-то нише на Флорентийском проспекте и слушал музыку ливня, мне вдруг привиделась вощеная бумага, в которую я заворачивал учебники; а потом я почувствовал запах юбок моей бабушки: она, испуганная и растерянная, прижимала меня к себе, давая матери возможность впрыснуть мне дозу порки; потом я вспомнил, какими восхитительно влажными бывают женские губы (у Ольги были такие, да-да, у Ольги!), а ведь я считал, что все это стерлось из памяти на другой же день, то есть двадцать, а то и двадцать пять лет назад! Так что я не думаю, что люди, которые, стоя в Генуе у стены дома, пережидают дождь, переминаются с ноги на ногу от нетерпения: они просто отбивают ритм времени, это их инстинктивное сольфеджио.