О пяти годах, проведенных в приюте, я, по правде говоря, помню очень мало. Пища была скудной, однообразной, лилового цвета, и подавали ее в алюминиевых мисках; игры и развлечения, лишенные фантазии, тусклые и невыразимо правильные, предлагались нам как задачка по арифметике, а мы покорно подчинялись; ленивыми и какими-то никакими были сад, вода в бассейне у фонтана, стены и подушки. Чета Шиммери появилась однажды в понедельник. Был июль месяц, солнце палило с самого утра, и директор построил воспитанников в две шеренги, чтоб легче было выбирать. Мои приятели и не подозревали, что речь шла о возможности получить родителей и фамилию, но я-то сразу сообразил. Супруги Шиммери осмотрели и буквально ощупали всех нас одного за другим. Наверно, им очень хотелось бы заглянуть нам в души или по всем правилам сделать каждому на затылке надрез и извлечь оттуда красный треугольничек, как когда покупают арбуз на вырез.
— Вот, вот! Он! — внезапно закричала женщина, устремив на меня палец.
На самом-то деле это я ее подтолкнул к такому решению. Пришлось пустить в ход выражение лица «поцелуй меня, ведь я так тебя люблю», с которым не были знакомы посетители, но которое весьма часто вынуждало монахинь из благотворительного учреждения говорить мне:
— Прекрати! Когда у тебя такая умильная физиономия, значит, ты врешь.
Можете себе представить, сколько такта и дипломатических талантов мне пришлось проявить в лоне семейства Шиммери, пока усыновление не стало официальным, документально удостоверенным фактом. Впоследствии я разочаровал достойную чету — это вполне, впрочем, естественно — тем, что завел дружбу со всеми местными подонками и таскал из лавки мелочь. Как-то раз я услышал, что они говорят о моем происхождении, и, чтобы их обмануть, сочинил историю о том, как в их отсутствие приходит незнакомая богатая синьора, гладит меня по головке и шепчет:
— Прости! Прости!
На престарелых и доверчивых булочников это подействовало очень сильно. Мой рассказ их обезоружил, напугал и вынудил проявлять ко мне снисходительность и почтение.
— А какая она из себя? — спрашивали они.
— Очень красивая, прямо королева, — отвечал я.
Они даже обратились в полицию, но напрасно: нежная незнакомка, естественно, ни разу не допустила, чтобы ее застали с поличным. Ну да хватит об этом. В сороковом году я потерял своих приемных родителей — жена пережила мужа всего на месяц. Оба они неохотно расставались с жизнью и с надеждой (увы!) смотрели на дверь — вдруг появится, вся в шуршании платья, моя загадочная богатая родственница. Однако я уже лет десять как не прибегал к ее помощи. Сказка может сделать с человеческими сердцами все, и именно поэтому Курцио Шиммери всегда золотит или в крайнем случае серебрит горькие пилюли.
Из водоворота военных действий (а впрочем, зачем мне вас обманывать? — из ротных канцелярий и военных госпиталей, куда я проникал деликатно и последовательно) я, так сказать, выплыл на поверхность только в сорок пятом. Терпение и спокойствие. Магазина уже не было, но квартирку славных стариков на виа Сан-Паоло удалось сохранить. Как я ни прикидывал, но так и не мог решить, что же делать. Службу я презираю, а стоять за прилавком, на мой взгляд, еще отвратительнее. Некоторое время я занимался коммерцией (швейцарский шоколад, контрабандные сигареты), но тут было слишком много риска. И тогда мне пришла в голову блестящая идея — изготавливать муляжи для кондитерских и молочных магазинов на окраине. Поначалу, скажу не хвалясь, дело пошло прекрасно, но круг заказчиков муляжей пирожных или там яичницы был ограничен и вскоре желающих не осталось. Очень жаль — я с большим удовольствием трудился над образами ромовых баб и желтков, сделавшихся матовыми и твердыми после как бы жарки в кипящем как бы масле. В создание этих иллюзий я вкладывал столько усердия, что временами лишался аппетита — как известно, такое случается с профессиональными поварами.