Видимо, это правда, старуха не лжет. Кашелло молчит и только механически улыбается через равные промежутки времени, как загорается свет маяка в тумане, он будто не имеет никакого отношения к тому человеку, о котором рассказала тетушка Кармела. Он смотрит на газету, торчащую из моего кармана, и показывает на нее. Я рассеянно протягиваю ее. «Мансарду он должен был бы вспомнить», — упрямо думаю я.
Эту квартиру не хотела снимать ни одна собака. Луиджино выудил ключ из отцовского ящика, мы проникали в комнаты с закрытыми ставнями, и всё внутри любовно встречало нас и подчинялось, это был наш карликовый лес, в котором мы с радостью хотели затеряться. Мы представляли себе, что весь Неаполь всполошился и ищет нас, обходя улицу за улицей, дом за домом. А мы должны забаррикадироваться и стоять насмерть. У нас были луки и стрелы, сделанные из спиц зонтика. Было две галеты и сырок в станиоле, спички и огарки свеч. Что еще? У нас были карета, парусник, паровоз, все они подчинялись одному нашему жесту или взгляду; у нас происходили схватки с индийским тигром; каждый из нас мог превратиться в дерево, лошадь или армию; пением ночных птиц мы отвечали на голос швейцара, который звал по вечерам: «Луиджи! Луиджи!» Чего только мы не вытворяли в этом волшебном полумраке! Мы приручили паука. Мы варили и ели траву, росшую на подоконниках, мастерили кинжалы и турецкие сабли из бамбука, маски и шлемы из жести, делали парики и бороды из стеблей кукурузы. Мы были великолепными самураями и непобедимыми внуками Карла Великого; достаточно было слова, произнесенного одним, как тут же ответным огнем загорались глаза другого. Мы составляли письма с угрозами и подсовывали их под двери жильцов. Нарисовав кое-как на листке бумаги череп, мы вопросительно переглядывались. «Что напишем?» — смущенно спрашивал Луиджино. «Бум! Напишем: бум!» — решал я. Ах, какой толпой людей было наполнено наше одиночество в этих стенах. Сколько долгих часов провели мы в этом темном тихом доме. Без конца тянется вечный день у мальчишки, предоставленного самому себе, свободному в собственном логове.
Кашелло поднял донышко старой корзины, вынул из него палочки.
— Дон Луиджи, я поняла, вы хотите сделать бумажного змея, — говорит тетушка Кармела.
Она уходит и возвращается с ножницами и клеем. Дурачок мычит от удовольствия. Он расстилает мою газету на земле и точно вырезает из нее фигуру змея. Старуха снова уходит, сообщив нам с серьезным видом, что идет за нитками. Матерь божья, где я? Кто может точно знать это?
— Ты помнишь, — шепчу я дурачку, — однажды мы соорудили огромного змея, которым все лето гордился весь наш квартал?
Луиджи не отвечает, он здесь и не здесь. Я смотрю на монеты, лежащие на парапете. Ах, дорогой Луиджино Кашелло, всех нас постигло великое множество бед, меня они сделали нормальным взрослым человеком, а тебе вернули детство. Что я могу тебе дать? Я хотел бы, будь что будет, снова запускать с тобой змея. Я хотел бы получить от тебя эту милостыню.
Орел или решка
Совсем недавно я встретил отца. Это было в небольшом ирпинском[82] городе, где он жил по канонам своего времени, когда еще носили бороду и усы, пенсне и жилеты, ходили, опираясь на трость с набалдашником из слоновой кости, а на палец надевали перстень с печаткой. Отец был адвокатом, возглавлял и редактировал политический еженедельник (не поручусь, что он не печатал его собственноручно на чердаке) и достиг вершины своей карьеры, получив должность советника, чем вызвал всеобщую зависть. Понятно, что я часто езжу в Авеллино: мне нравится бродить по его улочкам, где запечатлены невидимые следы и образ адвоката Маротты, умершего в 1911 году.
И вот совсем недавно он возник из-за угла дома, и мы побеседовали. Ничего торжественного и возвышенного не было в нашей беседе. Состоялся простой разговор мужчины с мужчиной (мы шли по узкой, как коридор, улочке Казале, задевая локтями ее стены, мимо мрачного дома, где мы жили долгие годы), спокойный и мудрый разговор, который касался обоюдных интересов и наших взглядов на два разных мира, поэтому-то я и хочу рассказать об этом.