— Они кругом правы: Неаполь, с какой стороны ни посмотреть, превратился в самый мерзкий из крупных городов страны!
Тут есть отчего вздрогнуть. Синьора Капеццуто отрывается от глубокомысленного занятия, в которое была погружена, то есть перестает крутить большими пальцами, и возражает:
— Что Неаполь? Да Неаполь — это мировая ценность, настоящая редкость по красоте моря и земли!
— Все в прошлом, донна Джулия, в прошлом, и вы можете всем этим чудесам прочитать самую печальную поминальную молитву. Начнем с побережья — в центре и по краям… Где та вода, блестящая, чистая, в которой рыбы занимались любовью, а на дне было видно каждую песчинку? Теперь мы имеем грязную лужу, где плавает мазут, отбросы и всякая дрянь и которую никакой мистраль очистить уже не может, так что она постепенно травит кефаль и добрых христиан!
Армандуччо Галеота мрачнеет.
— Браво, дон Вито! Вам осталось разнести эту новость по кварталу, чтоб мои уважаемые родители, которые тяжким трудом в море зарабатывают на кусок хлеба, как добрые христиане, померли с голоду.
— Новость? Да это всем давным-давно известно. Сейчас, если не хочешь после купания стать грязным, как старая малярная кисть, надо это делать километра за два от берега. Но оставим это — здоровье, в конце концов, не самое главное, на первом месте стоит эстетическое впечатление, а сегодня от Поццуоли до Резины и дальше мы видим такую панораму Неаполя, что просто дрожь берет.
Дон Леопольдо негодует:
— Да что вы, прошу прощенья, несете! Любой скажет, что Неаполь — это бонбоньерка цивилизации и прогресса, что мы только и делаем, что расширяемся, что у нас в городе тьма-тьмущая новых палаццо, подземных переходов и двухъярусных автобусов, которые…
— Вот именно! Но прелесть Неаполя совсем не в этом. Возьмите, например, того, кто лет пятьдесят тому назад приезжал к нам на поезде — в окно вагона просто лезли ветви апельсиновых деревьев, он видел пальмы и опунции, хорошенькие маленькие таверны, увитые растениями беседки и водоемы, как на Востоке, оставаясь при этом — со всем своим, так сказать, удовольствием — в Италии. Он видел, что все вокруг дышало покоем, который не могли нарушить куры, священники, ослы, влюбленные, земляника и гитары; на деревню, хижины и крестьян он взирал, как на изображение чего-то священного — казалось, перед его глазами ясли, в которых родился Христос. А приехавшие морем? Господи, да на каждом пароходе только и слышно было, как люди шептали: «Вот это да, прямо как картинка нарисована!» За островами, за Каподимонте, Вомеро, Верхним Позилиппо расстилались, словно куски бархата, луга, в садах и парках то тут, то там были разбросаны палаццо и особнячки, которые словно парили в воздухе. Что говорить — посмотрите-ка на наши хваленые красоты сегодня со стороны залива. Зелени больше совсем нет, а вся возвышенная часть занята этой гадостью — страшными, как смертный грех, тяжелыми домами с балкончиками полукругом или в форме кафедры в церкви. Красное, желтое, голубое — кругом такая мешанина форм и красок, что прилавок зеленщика в августе месяце по сравнению с ней — сплошное отдохновение душе и глазу. И вот уже приезжий, которого корабль доставляет прямо ко всему этому безобразию, в испуге крестится и говорит: «Да неужто это Неаполь!» — а потом, сойдя на берег и очутившись среди всевозможных портиков и небоскребов, спрашивает сам себя: «Может, это ошибка и я попал в Милан?»