— Так-с, значит, теперь можно и обедать.
Он вышел в коридор. Барак, поделенный на тесовые клетушки, звучал говором. Обитатели — смотрители, нарядчики, служащие конторы бродили к умывальнику и от умывальника в расстегнутых ночных сорочках с мыльницами. Здесь тоже только и говорили о концессии. У двери каморки бухгалтера расставил ноги счетовод и, вытирая полотенцем шею, сквозь ткань урчал:
— Но ведь профсоюзы остаются. Лимитетчики{12} не касаются наших прав.
Из каморки через перегородку, не достающую до потолка на целый метр, перелетело восклицание:
— Ты вот что скажи: с выходными или без выходных? Вот о чем надо подумать. Ближе к делу!
— Чепуха, товарищи, — отозвался кто-то в коридоре. — Городите сами не знаете что.
В столовой мамка разлила уже горячее по тарелкам и разносила половником добавок. За столом говорили о том же — о концессии. Высказывались по-разному: старые служащие осторожно, по-деловому, кое-кто из молодежи откровенно и прямо ругал арендаторов-иностранцев. Большинство — новые люди на приисках — равнодушно относились к факту сдачи огромного золотоносного района арендатору, одному из акционеров Ленского золотопромышленного товарищества, так зверски расправившегося с рабочими в 1912 году. Немногие помнили эту трагедию. Старичок бухгалтер, потертого вида, будто пропущенный через промывалку, и сидящий напротив счетовод обменивались воспоминаниями.
— У Мейера и К° я проработал порядочно до того, как они с Гинцбургом объединились в товарищество Лензото, — говорил бухгалтер. — В тысяча восемьсот девяносто седьмом году товарищество из паевого превратилось в акционерное общество. Витимский округ попал им в зубы.
Счетовод усмехнулся.
— Ну, я помню это хорошо — дела их были неважные. Проработались они в девятисотом, убыток понесли от операций.
— Совершенно верно, но как ловко вышли из положения. Государственный банк, если помните, по высочайшему повелению открыл им кредит на шесть миллионов рубликов. В девятьсот девятом кредит был погашен, и товарищество нашло себе частный кредит в Лондоне. Специально образовалось общество «Лена-Голдфилдс-лимитед» для финансирования промышленности Лензото. С того момента в Лондоне оказались настоящие хозяева приисков, а не в Москве. Лена-Голдфилдс завладело акциями{13} товарищества на семь с половиной миллионов из одиннадцати всего капитала. А через год англичане имели семьдесят один процент всех акций. Ну, конечно, перед ними трепетали наши. Представитель Лена-Голдфилдс завладел большинством голосов в правлении и решал вопросы, можно сказать, единолично. Весь край в их руках. Четыреста приисков. Монопольная торговля. За операцию тысяча девятьсот девятого-десятого чистая прибыль дала семь миллионов. Дивиденд{14} огромный. Держатели бумаг Лена-Голдфилдс огребли по пятьдесят шесть процентов!
Бухгалтер торжествующе смотрел в глаза собеседнику.
— Лена-Голдфилдс выжимало деньги не только из рабочего. Из нашего брата — служащего — тоже давило сок. Оно брало и с Лензота порядочный куш за ссуды: от шести до шести с половиной процентов. Вело биржевую игру на международной и русской биржах. Игра на повышение была главным источником дохода акционерного общества. Сколько «алтарей» наставили они, если помните, в эти годы. Закупорят, придержат, а как надо — пробку долой и пей из горла. Регулировали добычу исключительно для биржевой спекуляции.
Бухгалтера слушали со вниманием, но вдруг кто-то из коридора выразил предположение — не проиграл ли он сам на выгодных акциях. Ведь все служащие состояли компаньонами Лензота.
— Не знаю, кто из нас проигрался, а считаю своей обязанностью сказать все это, чтобы знали, кто явился на Витим. И расстрел в двенадцатом был нужен для той же биржевой игры. Во время забастовки акции упали до трех тысяч четырехсот двадцати пяти рублей, а после расстрела вскочили до трех тысяч пятисот сорока. Вот в чем дело. Совсем не важно, играл я или не играл. Мигалов, скажи, прав я или не прав?
Мигалов залился краской от неожиданного вопроса: он, во-первых, не очень вникал в разговор двух служащих, во-вторых, не понимал, что означают акции, что такое биржевая игра. Недовольный и своим смущением, и своим невежеством, он вдруг рассердился неизвестно на кого.
— Правильно. А то мы забыли кое-что, не вредно напомнить!
Через минуту он поднялся, ушел к себе в комнатушку и принялся переодеваться для предстоящего визита к Лидии. Он любил это занятие: превращение из шахтера в чистенького молодого человека, но на этот раз мешали назойливые мысли о туманных дивидендах. Чувствовал стыд: какой-то обрюзглый бухгалтер свободно изъясняется непонятными словами, а он только и может выругаться, чтобы скрыть безграмотность. Снова переживая свое смущение, он почувствовал желание разодрать пошире слишком аккуратные прометки для запонок.