28
Вдруг ей пришла мысль пойти в контору к Тин-Рику и теперь без всякого чувства к нему взглянуть в глаза. «Это было бы интересно, — подумала она. — Кстати, можно и попросить дать свет в клуб». Но представив себе, что ее появление Тин-Рик поймет по-своему, отказалась от соблазнительной мысли. Заглянув в окошко, не найдя на своем месте ряда больших окон рабочего клуба, обычно ярко освещенных в эту пору, она дернула плечами.
— Вот наглость в самом деле. — И ей окончательно сделалось легко, точно только сию минуту порвались последние нити, связывавшие ее с чужим и ненужным в ее жизни человеком.
Она оделась и вышла. На дворе уже была ночь. После большого дня с предвесенним ослепительным солнцем, от которого на пригреве подтаивает снег, а в тени наплывают сосульки, в воздухе все еще оставались весенняя легкость и аромат, напоминающие пасхальную ночь из далекого детства. Шаги прохожих по улице звенели и отдавались рассыпчатым эхом. «В клуб идут», — догадалась она. Захлопнула дверцу с английским замком и неторопливо побрела вслед за группой прохожих.
Окна клуба едва светились мутным светом. У крыльца нерешительно толпились люди. Слышались сдержанные ругательства по адресу концессионеров. Голос невидимого человека доброжелательно оповещал время от времени:
— Товарищи, осторожно: на крыльце скользко. В коридоре не заблудитесь без света. Направо держитесь. Не шумите — собрание уже началось.
— Дела! Невестке в отместку, — света не дали!
Вечер, посвященный воспоминаниям о событиях, начавшихся забастовкой 28 февраля 1912 года, привлек все население прииска. Пришли с сопок лесорубы. Тускло освещенный наспех заправленными лампами зал был полон. С улицы Лидия увидела темные силуэты рабочих, прижатых к окнам. Поверх голов в одном из окон она разыскала фигуру оратора, стоящего на авансцене. Он спокойно что-то говорил, тень от его головы медленно шевелилась на боковой стене сцены. Следя за движениями тени, Лидия старалась угадать, о чем говорит оратор. Решительно поднялась на крыльцо и протискалась в уголок, почти совсем не освещенный лампами. Захотелось услышать обвинения, новые доказательства подлости всех этих понаехавших господ, чтобы еще раз почувствовать облегчение, еще надежнее застраховать себя от Тин-Рика. Она впилась глазами в говорящего.
Кто говорил, она не знала. Это был не приисковый человек. Освещенное близко поставленной на столик лампой лицо казалось ярким, цветущим. Чувствовалось уменье говорить. Он незаметно проводил сравнения между условиями труда, существовавшими при капиталистическом товариществе Эльзото, ставленнике Лена-Голдфилдс, двенадцать лет назад, и условиями труда в том же капиталистическом производстве теперь при советской власти. Он упрекал несознательных рабочих, которые не поняли политику партии и покидают прииски. Наклонившись к столику, зачитывал исторический договор, выработанный правлением Эльзото, который должен был подписать каждый рабочий прежде, чем его допустят к работе. Договор заключался до десятого сентября, когда трудно, а то и совсем немыслимо выбраться с приисков, когда невозможно уже найти нигде работу, так как сезон кончился. Неподписавший новый договор или невозобновивший его должен был немедленно покинуть прииски — его выселяли на улицу. Боязнь остаться без заработка, без крова и куска хлеба в пустыне, за 1600 километров от жилого места заставляла подчиняться всем требованиям. Благодаря монополии в крае Эльзото положение рабочего, не подписавшего договор, было безвыходным. Приисков других товариществ или других владельцев, кроме Эльзото, не было. На паспорте рабочего делалась отметка об увольнении, и на тысячу верст во все стороны этим клеймом классовый враг ставил рабочего вне закона, обрекал на голодную смерть.
Пункт за пунктом зачитывал приехавший из Бодайбо человек с авансцены, гул голосов из полутемной залы поднимался в ответ. Администрация Эльзото одним из пунктов оговаривала право производить полную расплату с рабочими один раз в год по окончании работ. Из года в год недодавала рабочим заработанные деньги и переносила их, как свою задолженность, на следующий операционный год. Отправляя рабочего на отдаленный прииск или переводя на другое место, Эльзото выдавало рабочему два фунта сухарей и 78 копеек деньгами, обязуя его проходить 25 верст в день. Рабочий день определялся с 1 января по 1 октября в одиннадцать с половиной часов, а зимой — в одиннадцать часов. Но и этот каторжный пункт фактически не соблюдался. Вместо шести рабочего вынуждали подниматься в пять, чтобы одиннадцать часов рабочего времени оставались чистыми, не занятыми ни раскомандировкой, ни спуском в шахту. Таким образом, иногда рабочий день мог длиться 15—17 часов в сутки, если до места работы от барака было далеко. Жены и дети рабочих обязывались по договору по первому требованию выходить на всякую работу, которую им предложат. Жен рабочих и подростков-дочерей товарищество посылало на домашние работы к служащим, которые приставали к ним с гнусными предложениями. Отказ от такой «работы» влек за собой расчет или перевод на подноску бревен или тяжелые земляные работы. Чтобы удержать монопольные цены и выкачать с барышом и ту маленькую долю денег из рабочего, которую ему удавалось получить, Эльзото изгнало с территории приисков частную торговлю. У торговцев отбирали документы, виды на жительство и, как беспаспортных, сажали в казачью{39}, а потом отправляли этапом. Помимо этого, чтобы окончательно лишить рабочего возможности покупать на стороне товары, Эльзото значительную долю заработной платы выдавало талонами. Оставалось или продать талоны за бесценок, или набирать ненужный товар по дорогой цене. При этом сдача деньгами не полагалась. Бери на весь талон.