— Можешь не повторять, понимаю все. Без нее жил — не плакал, а теперь хоть в шурф головой. Так? — Она сияющими глазами оглядывала влюбленного парня, исхудавшего, невеселого.
Мишка улыбнулся.
— Ну, тебе жаловаться не на кого, ты сама виновата.
— Знаю — сама. А от этого, думаешь, легче? Так бы и стукнулась головой о стенку.
Они стояли каждый со своим горем, готовые поговорить еще откровеннее, признаться друг другу. Лидия закусила губу и велела орочону отвязать лошадей. Орочон взялся было за повод, но она оглянулась на парня и передумала:
— Подожди, дагор. Я сейчас.
Решительно отвела Мишку в сторону.
— Ты хочешь моего совета? Ничего не могу тебе сказать. Я сама запуталась. Можешь поздравить.
Она просто, как близкому, рассказала о своей жизни на Белоснежном, жаловалась на свою странную, иногда необъяснимую привязанность к мужу.
— Я, значит, люблю его, если живу с ним. Так ведь выходит? И каждый так думает. Иначе чего бы с ним жить? Для меня он готов на все, для меня одной живет.
Мишка кивал головой, будто соглашался, но глаза делались суровее с каждой секундой.
— Нет, тут у тебя сбойка{60} не сходится. Я не хвалю себя, но с тобою не согласен.
— Подожди, не перебивай. Это для предисловия.
Она принялась рассказывать, что Мигалов каждый день вспоминается ей, теперь только она поняла его как следует. Глаза ее блестели. Мишка напрасно ожидал ответа на свои горести.
— У каждого, оказывается, свое. Своя рубаха ближе к телу.
Лидия спохватилась и всплеснула руками.
— Мишуха, прости, пожалуйста. Я не только о себе. Я хотела показать, как трудно разобраться в чувствах человека. Ну, что я могу тебе сказать? Ну, что? Может быть, старатель Иван любит эту твою белокурую девицу, может быть, и она его любит? Кто ж их знает?
— Знал бы, не спрашивал. А если я вижу сам, в чем там дело.
— Ну, если видишь, так и говорил бы. Вообще — ничего не могу посоветовать. — Лидия схватилась за голову. — Ничего, ничего не могу сказать.
Она вскочила на лошадь ловко и легко, как большинство сибирячек, и, не дождавшись орочона, двинулась по улице.
Мишка в ближайшей харчевне выпил стакан крепкого разведенного спирта и, выйдя, неожиданно встретил Мотьку. Набрался смелости и заступил дорогу. На него взглянули просящие глаза. Мотька осторожно, но настойчиво оттолкнула его руку.
— Не надо…
Мишка для чего-то счел нужным насупиться.
— А подарки прожила, вижу?
— Хватился. С одним теперь живу, не велел носить. Снял с перстов и не знаю, куда девал.
Мотька искоса заглянула в лицо, и Мишка понял — она ничего не имеет против встречи с ним, лишь опасается сплетен. Взволновался и торопливо неловко пригласил.
— Пойдем погуляем, Мотя.
— А если увидит? Не велел ни с кем видеться, глядеть запретил на других. — Она тихонько и задорно рассмеялась. — Говорит, опять начнешь гулять. Говорит, вроде водки — стоит рюмочку выпить, и пошла тогда писать. По себе знает…
Мишка озадаченно смотрел на белокурую склоненную головку и не мог представить себе, что не имеет права дотронуться до пушистых соблазнительных волос. Может быть, в самом деле не стоит смущать ее, пусть живет, как хочет. Теперь, когда она стала вдруг недоступной, он заметил ее груди, приподнявшие кофточку, и покатые округлые плечи.
— А то пойдем куда-нибудь, хоть поговорим разок.
— О чем нам говорить? Когда можно — не говорили, а теперь вздумал.
Мишка топтался на месте; вдруг засиял, словно нашел самородок, и пригласил ее в разрез, в забой; там никто не увидит, кроме своих ребят.
— Ты с ума спятил. Какая я оттуда явлюсь!
— Ты приходи в чем-нибудь, в стареньком. Да там и не очень грязно.
— Хорошо, — неожиданно согласилась Мотька, — только, конечно, не в забой. Приходи вечером на сопку, на то место, где сидели. Если не приду — значит нельзя было. Мой убежал утром на прииск Орочон. Может быть, загуляет.
14
Мотька сдержала обещание. Мишка подождал ее всего несколько минут у камня, на котором она полулежала в первый день знакомства. Они молча, точно условились, пошли вверх. Мишка, наконец, посадил Мотьку на камень, очень удобный, похожий на табурет, а сам остался стоять настороже, словно сильный и чуткий самец-лось. Мотька оглядывалась с испугом: не идет ли кто. Они долго молчали. Внизу были уже сумерки, погасли отсветы на камнях и лужах, а на сопке горела еще заря, сквозь редкие перелески сверкали огненные тучки. Закат медленно, почти не остывая, двигался слева направо. Позади, на мутное от смешанных красок небо, всходила молодая луна. Кругом стояла тишина, слышалось поскрипывание ременного пояса на Мишке.