— Мотя, подожди. Сходи. Он хороший малый, наш бодайбинец. Сходи и расскажи все по правде.
Мотька привстала, лицо ее было в пятнах. Она была вне себя от гнева.
— Что рассказать? В уме ты, Косолапый? И если ты пойдешь рассказывать — я не позволю. Не увидишь ты тогда меня больше. — Она уже стояла на полу и собирала миску и тарелку в платок.
— Иди, Мотя, домой, я, правда, спать хочу.
Мотька сделала над собой усилие и ласково тронула одеяло на ногах Мишки.
— Спи, только больше не выдумывай чего не надо.
Она ушла. И хорошо сделала. Не прошло пяти минут, Мишка услышал, что его кто-то спрашивает. Сердце тревожно забилось. Полог отдернул сам старатель Иван. Широченные штанищи и такая же необъятная байковая рубаха с золотой цепочкой из кармана в карман появились возле нар. Кирпичное лицо было каменно серьезно. Иван преувеличенной солидностью хотел подчеркнуть важность предстоящего объяснения. Залез и сел на нары. Мишка тревожно следил взглядом за движениями гостя.
— По делу какому или так, больного проведать? — спросил он, не зная, что говорить.
— Сам должен понимать, не маленький.
Иван не глядел в лицо, щетинистые брови хмурились.
— Ожил все-таки, как кот от пинка…
Мишка растерянно подвинул гостю берестяную табачницу, но тот достал свой бархатный с шелковым верхом кисет, выразив этим непримиримость. Красноватые глаза беспокойно дергались в морщинистых мешочках и становились с каждым мгновением острее.
— Так, — протянул он и выпустил сильную струю дыма сквозь усы, — я, значит, корми, пои, обувай, одевай, а ты… — Он похабно назвал то, что не принято называть вслух. — Как по-твоему?
— По-моему — я ни при чем. Я не украл у тебя, не тащу за руку, и ты не можешь держать человека силком.
— А право я имею? — повысил голос старатель. — Скажи — право имею?
Мишка увидел в глазах, устремленных на него, ненависть, которую ничем не смягчить. Иван подался ближе и вытянул вперед усы, как будто собирался целоваться или укусить.
— Что ты мне поешь дурочку? Что ты мне забиваешь голову? Ты скажи по-настоящему, по-таежному — имею я право требовать, чтобы она сидела в бараке в не ходила к другому? Ты свои порядки в тайге не устанавливай. Я двадцать лет хожу по тайге.
Он совал кисет в складки штанов и не мог попасть в карман. Мишка хотел высказать что-то убедительное, но Иван не дал ему произнести слова.
— Ты пришел в тайгу вчерашний день. Вы на все хотите свои порядки установить. Пожог дровами нельзя, без крепления нельзя, спирт принести людям, которые в мерзлоте по колена, — нельзя. Положение{65} — гони, золото — сдавай. Вы тайгу хотите зануздать, только она вам не дается. Много вы на себя взяли.
Иван продолжал шипеть, усы топорщились, глаза оловянными ложечками плавали из стороны в сторону в пухлых мешочках. И Мишка понял, что Иван ненавидит его, Мишку, человека, вставшего поперек пути старым таежным законам и темному произволу завсегдатая тайги. Перед ним сидел на корточках весь ощетинившийся хозяин тайги, на собственность и власть которого посягают.
— Видишь, какой я закон установил, самого задавило.
Иван глядел на Мишку прищуренными глазами.
— Зубы мне не заговаривай, не болят. Значит — имеешь право. Так и запишем. Ты корми-пои, а он имеет право пользоваться. Так и запишем. Может дать ей в морду тоже не имею права. А? Не имею права изувечить ее?
Кулаком, стиснутым до белизны на суставах, Иван оперся о доску и слез с нар. Занавеска закрылась за ним, протащившись по спине. Мимо окошка мотнулись складки шаровар, прогромыхали тяжелые кованые сапоги.
17
На следующий день Мотька, конечно, не пришла. Мишка лежал в углу за занавеской и глядел в потолок. За бревенчатыми стенами топали бодрые шаги, звучали голоса свободных здоровых людей, вольных идти, куда вздумается.
Сознавать себя бессильным было противно и тяжело. Бревенчатый темный потолок с торчавшим из пазов мхом напоминал такой же барачный потолок на Черемховских каменноугольных копях у маленького хозяйчика, где валялся на нарах четырнадцатилетним мальцом, был похож и на корявые огнива в откаточном штреке, освещенном стеариновым огарком. Даже иссеченный купол низенького забоя не отличался ничем от потолка, в который упирался взгляд больного. Безнадежной горечью веяло из темных углов Мишкиной жизни. Вот только самые юные годы, когда бегал в школу, светились среди мрака… Умер отец-шахтер… Вместо ученья парнишка гоняет лошадь в темном подземелье и поет заунывную песню. Ворует уголь, носит в мешке в поселок по пятаку за пуд. В реденьком березовом лесу в бараках — лютые морозы, хозяйчик жалеет для рабочих кусок угля. Конца смены ждали, как избавления от пытки. Шахтеры издевались над ним, новичком, попавшим к ним в лапы, издевался и он сам потом над новичками. Шахтеры пили до повальной драки, — пил и он. Молодой здоровенный малый пил, играл в отрепанные карты, крыл партнера самыми отвратительными словами, — и все это почиталось обычным. А разве он хоть раз выслушал до конца и постарался вникнуть, о чем говорят на собраниях или митингах? Кроме широкой улыбки, ничего иного не вызывал в нем вид товарищей, надрывающих голоса. И поздний стыд овладел Мишкой. Только теперь, в ярком свете несчастья и зародившейся любви к Мотьке, в нем, двадцатитрехлетнем парне, бурной порослью пошли побеги всего лучшего, посеянного в шахтах, бараках.