— Пан прав, они действительно всё увезли, кроме этих… как это по-русску… шпингалетов для окон. Не будет ли пан такой любезный проводить нас в помещение… как это… ну, не элеватор, нет… ну, казнохранилище, да?
Страшный сон продолжается. Выслав вперед солдата с автоматом и вынув револьвер, офицер опускается в темное подвальное помещение, полное запахов старой бумаги, пыли и горелого сургуча. Острый луч электрического фонарика шарит в зияющих провалах пустых сейфов, выхватывает из мрака толстые стальные двери, заляпанные сургучом и воском, скользит по полу, густо покрытому шелестящим пеплом и клочками недогоревших бумаг… Дурной, тяжелый кошмар… Но где-то в глубине потрясенной души Митрофана Ильича теплится надежда: Волкова там, наверху. Что бы тут ни произошло, эта ловкая девица, может быть, что-нибудь сумеет сделать… Пусть мучают, пусть расстреляют даже, лишь бы ей удалось спасти казенные ценности, а если не спасти, то хотя бы спрятать, чтобы они не достались этим…
Наверху звучно хлопает дверь. Фашисты, точно по команде, отскакивают к стене и с предостерегающими криками наводят оружие на слабо освещенную лестницу. Они тяжело дышат. Револьвер так и ходит в руке офицера, И снова злорадный смешок кривит губы старика: «Повадки волчьи, а души заячьи. Не будет, не будет вам ходу по нашей земле!»
Уже без боязни переиграть, он смело обращается к переводчику:
— Спроси-ка, любезный, не может ли его благородие прислать сюда поскорее саперов?
— К чему пану саперы?
— Да вот взяли они моду перед уходом минировать лучшие дома. Аль не слыхали? Ну как же, дело известное, замуруют куда-нибудь в фундамент адскую машину, а то и две и уедут. Их уж и следа нет, а часики себе тик-так, тик-так, а по прошествии времени она, бомбочка-то, как ахнет — дом-то и прости-прощай, только его и видали!.. Им чужого разве жалко! А я этот дом для себя, для наследников своих возводил на долгие века…
Выслушав перевод, офицер сразу заторопился. Перепрыгивая через две ступеньки, он и его спутники выскакивают из подвала, почти бегом минуют анфиладу пустых комнат. Митрофан Ильич, усмехаясь, плетется сзади.
Нет, Волкова не ушла. Она сидела на подоконнике и жестами что-то объясняла кому-то на улице, должно быть солдату, караулившему подъезд. Сердце старика дрогнуло. Мешок лежал на прежнем месте и даже, как ему показалось, стал больше размерами.
Офицер козырнул Мусе, торопливо осмотрел комнату и указал солдату на пишущую машинку. Тот схватил ее и понес. Девушка, мгновение назад кокетливо улыбавшаяся, соскочила с окна и бросилась к солдату. Немцы остановились.
— Эта вещь принадлежит фрейлен? — спросил офицер.
— Нет, нет, что вы, это не моя машинка, я не могу ее отдать! Понимаете вы, она не моя, учрежденческая! — всполошенно кричала Муся и тянула машинку к себе что было сил.
Офицер удивленно поднял брови:
— Так почему же фрейлен защищает чужую машинку? Всё здесь, — он обвел рукой вокруг себя, — трофеи великой армии фюрера…
— Отдай, дурак! — крикнула Муся, не выпуская машинки.
Солдат, у которого от ярости уши покраснели до свекольного цвета, старался оторвать руки девушки от своей добычи, но она держала цепко и все норовила ударить его ногой.
— Ваше благородие, Христом-богом прощу, пришлите вы поскорей саперов! — отчаянно выкрикнул Митрофан Ильич. — Ведь вот-вот взлетит мой дом на воздух! Бух — и всё!
Офицер исчез в двери. Солдат вырвал наконец машинку и, оттолкнув девушку, следом за переводчиком выскочил из комнаты. Девушка рухнула на пол, но сейчас же вскочила, высунулась по пояс в окно и яростно затрясла кулачками. Митрофан Ильич силой оттащил ее от подоконника. Муся осмотрела свои посиневшие пальцы, подула на них и вдруг заплакала обильными сердитыми слезами.
— Ну что ты! Ну не надо… Важное дело — машинка! Ведь мы ж сокровища сохранили.
Девушка вскочила и царапнула старика возмущенным взглядом:
— Это ж лучшая машинка в учреждении! Как вы это не понимаете! Я за нее отвечаю… «Трофеи армии фюрера»! Ах, мерзавцы!..
Девушка брезгливо вытирала о платье руку, которую пожал офицер. Она терла ее с таким усердием, точно хотела содрать кожу. Глядя на нее, маленькую и сердитую, на лицо ее, красное и мокрое от слез, Митрофан Ильич улыбнулся в первый раз за все дни войны.
— Если бы я еще верил в бога, я сказал бы, что само провидение оставило мне тебя в помощники, Муся, — сказал он, впервые назвав сотрудницу по имени.
Девушка удивленно взглянула на него. Никогда прежде он не называл ее так. На ресницах у нее все еще поблескивали слезинки, но она тоже улыбнулась.