– Пытаетесь понять, что такого особенного мог найти в этой женщине, во мне то есть, ваш коллега и земляк Умбарт… – с ироничным упреком раскрыла его терзания Марта. – Не утруждайтесь, для меня самой это тоже загадка. Злые языки утверждают, что ему льстит забавляться в постели с австрийской аристократкой. Как вы… допускаете такое?
– Я допускаю все, что угодно, пока не сумею убедиться в его ложности. Приемлемая формулировка?
…Небольшая двухэтажная вилла, обнесенная металлической оградой, словно крепостным частоколом, располагалась между тремя размытыми холмами, каждый из которых представлял собой особый природный мир – со своим ландшафтом, растительностью и даже цветом. Один представал в бутафорном подобии скалы, другой был засажен молодым садом, третий напоминал пепельный осколок кратера давно потухшего вулкана.
– Возводить виллу в такой монашеской унылости, когда в полумиле – залив лазурного безмятежья?.. – пожал плечами Скорцени.
– Местность тоже не в моем вкусе, однако же вилла, как вы понимаете, не моя. Всего лишь арендую часть ее.
– Вот почему штурмбаннфюрер Умбарт слывет человеком, погрязшим в бедности, скупости и долгах.
– По крайней мере, по этому поводу вам уже не придется прибегать к донесениям агентуры, – беззастенчиво хихикнула разорившаяся аристократка. – Другое дело, что вам непременно сообщат: «Марта фон Эслингер – австрийская националистка, сепаратистка и масонка».
– Почти традиционный набор обвинений врага рейха, – признал штурмбаннфюрер.
– Однако опыт господина Шварца, владельца отельного поместья «Корсика», свидетельствует, что с некоторых пор к подобным слабостям своих земляков Отто Скорцени относится почти с библейским милосердием.
– А еще он свидетельствует о том, что Скорцени тоже не чужды некоторые непростительные слабости.
– Так уж и «непростительные»?
– Послушайте, госпожа фон Эслингер, – сказал штурмбаннфюрер, выходя из машины и мгновенно примечая, что в беседке, просматривающейся между кустами, притаился охранник, – кажется, вы не понимаете, что ни тот амбал, который притаился в беседке, ни два дебила, которые после третьего выстрела высунут свои головы из жилого здания, не помешали бы мне пристрелить вас прямо здесь же, под венецианской аркой входа на виллу.
– Почему вы предполагаете, что я не осознаю этого? – вздрогнула фон Эслингер, совершенно не ожидавшая, что их полусветская беседа в машине завершится столь ужасным «дипломатическим разъяснением». – Просто мне казалось, что вы прибегнете к своим угрозам еще там, у отеля. А пристрелите – на одном из поворотов, у обрыва или у зарослей. Более неудачного места для зачтения приговора, чем подъезд виллы, даже трудно себе представить.
– Это пока еще не приговор, а обычная констатация реалий.
– Так, мы все же войдем в здание или будем митинговать у ворот? – Марте фон Эслингер понадобилось немало усилий, чтобы заставить себя улыбнуться, однако улыбки как таковой не получилось.
– Войдем, естественно.
– Странные вы, мужчины: одни, садясь рядом со мной в машину, начинают нервно ощупывать мои коленки, другие, столь же нервно, – кобуры своих пистолетов. Даже не знаешь, на кого из вас злиться, а кому сочувствовать. Между тем на втором этаже, в комнате для молитв и покаяний, существует здесь и такая, вас, Отто, с огромным нетерпением ожидает госпожа Леннарт.
– Простите, не понял?
– Я сказала: вас ждет госпожа Леннарт. Вот уж не думала, что, услышав имя «папессы», вы решитесь переспрашивать его.
– Но в это невозможно поверить. Госпожа Леннарт, «папесса», здесь? – с непосредственностью провинциала ткнул он пальцем в сторону виллы. – Как она могла оказаться на острове? Я спрашиваю совершенно серьезно, – повысил голос Скорцени. – Хватит с меня на сегодня мифической мадемуазель д’Ардели.
– Прекратите, господин Скорцени! – вдруг возмутилась Марта фон Эслингер. – Спрашиваете, как она могла оказаться на острове? Но ведь вам сие должно быть известно лучше, нежели мне. Кто здесь олицетворяет службу безопасности рейха: я или вы?