Травина пригласили к столу, и он понял — предметом спора академиков был его рисунок плафона. Михайлов считал: звезды можно и убрать с неба, дескать, это примитивно, а глубину купола создать наслоением красок, увеличивая их плотность и цветность к центру. Шебуев, наоборот, требовал оставить звезды, лишь поменяв расположение с уменьшением их величин к центру. Вскоре и он сдался, оставив право определять дальнейшую судьбу рисунка автору проекта.
— Без звезд нельзя, — не выдержал Травин.
— Почему же? — с удивлением посмотрел на него Михайлов.
— Картина будет обязательно со звездами. Я так обещал, — процедил сквозь зубы Алексей.
— Кому? — в один голос изумились академики.
— Девушке, — ответил он с вызовом.
Михайлов с Шебуевым переглянулись.
— Постойте, причем здесь девушка? — с некоторым недовольством посмотрел на него Михайлов. — Вам страшно повезло. Вас, никому не известного человека, берут работать во дворец Юсупова. Вы, чуть более месяца назад получивший аттестат свободного художника, будете находиться вместе с живописцами, скульпторами, имеющими не только академические звания, но и всеобщее признание. И вдруг такое небрежение к старшим товарищам.
— Без звезд плафон расписывать не буду, — упрямо глухим голосом пробубнил Травин.
— Ну вот, сами видите, Василий Козьмич, не желает ваш питомец работать во дворце, — едва сдерживаясь, чтобы не разразиться бранью, отрывисто проговорил Михайлов.
— Буду работать, но на своих условиях, — глухо произнес молодой человек.
— Что вы себе позволяете, Травин? — вскликнул Шебуев.
— Ничего не позволяю, — отозвался Алексей. — Я, знаете ли, писал портреты царственных особ. Выполнял разные их поручения по части декорационной живописи. Мне карету предоставляли с гербом и в четыре лошади от царского дворца. Но я никогда ни от кого таких упреков, как от вас, не слышал.
— Что вы упрямитесь? — с сожалением в голосе сказал Василий Козьмич.
— Я могу быть свободен? — спросил Алексей, словно не расслышав гневных отповедей на свое заявление.
— Что-о? — протянул Шебуев, сдвигая к переносице брови.
Травин вдруг понял — он хватил лишка. Так разговаривать с человеком, который был почти на четверть века старше его, мог только невежда.
«Что я себе позволяю?» — спросил он себя, уставившись в пол и чувствуя, как краска заливает лицо.
В какое-то мгновение Травину вспомнилось, с каким трепетом ждал на экзамен Василия Козьмича, переполняясь гордостью: он будет рисовать в присутствии того самого Шебуева, который создал огромное полотно «Петр Великий в сражении при Полтаве», и волновался, ловя каждое его слово, когда профессор оценивал выполненный им рисунок плафона.
— Что вы себе позволяете? — словно услышав мысль Алексея, громко сказал Шебуев.
В помещении вдруг стало тихо. Было слышно, как барабанит дождь по стеклу и откуда-то издалека долетают глухие отзвуки грома.
Выскочив на набережную, Травин попал под сливной дождь. Он было повернул обратно к Академии, но, сделав пару шагов в направлении ее, резко развернулся и быстрым шагом направился к Стрелке Васильевского острова, где виднелись контуры экипажей.
Он засыпал, просыпался и засыпал вновь, но сон, приснившийся с вечера, продолжался в строгой последовательности, возвращая Травина в прошлое. Сначала он увидел маленькую головку девочки с большим бантом, непослушные курчавые черные волосы. Потом близко-близко оказались ее серые чуть прищуренные глаза. Вот они с девушкой идут по берегу Галичского озера, взявшись за руки, взбегают на земляной Кремль, чтобы догнать уходящее с небосвода солнце.
Лиза приехала из Санкт-Петербурга на лето к бабушке. Полину Сергеевну Богданову, худощавую строгую старушку, Алексей знал с детских лет. Она учительствовала в гимназии, и Травину за хулиганские выходки часто доставалось от педагога. Каково было удивление Полины Сергеевны, когда она увидела того самого строптивого мальчишку на крыльце своего дома, да еще вместе со своей внучкой.
Вскоре после нескольких малозначительных перепалок между бывшим учеником и учительницей установилось перемирие. Через две недели Богданова разрешала внучке отлучаться с Алексеем из сада. Спустя месяц она не ругалась, если Лиза возвращалась далеко после ужина, хотя каждый раз, встречая у калитки, подчеркивала, дескать, молодым людям нет восемнадцати лет.